мы неразрывно связаны его судьбой.
Маша подошла к ней совсем близко.
– Мы обе его любили, мы обе его помним. Здравствуй, Катрин.
– Не прикасайся к ней, я боюсь, – ещё один женский голос прозвучал резко, испуганно.
Катя вскинула голову. Княжна Зинаида Шаховская. Она стояла за спиной Ливен, Катя сразу узнала её.
– Не бойтесь, Зинаида Борисовна, я не кусаюсь, – сказала она со скрытым сарказмом. – И оружия при мне нет, его отобрал офицер в машине. Марии Николаевне ничто не угрожает. Здравствуй, Мари, – Катя повернулась к княжне Шаховской.
Восклицание Зины словно вывело её из оцепенения, она наконец-то решилась взглянуть Маше в лицо. Всё тот же благородный овал лица, пышные рыжие волосы, слегка подернутые сединой на висках, янтарные глаза, но заметно грустнее, и вокруг них – тонкие ниточки морщин. Едва заметный шрам на щеке, тщательно припудренный.
– Я знала, что ты жива, – сказала негромко Катя, вздохнув. – Когда я пять дней назад ехала в Хельсинки на поезде, из-за плохой погоды поезд остановился недалеко от Коуволы, занесло пути. Я вышла из поезда, хотела самостоятельно добраться до станции и пересесть на другой поезд, времени было мало, я торопилась, – объяснила она и поставила портрет князя Белозёрского на комод, неотрывно глядя на него. – Сбилась с дороги в метель. Мне помог один фермер…
– Оле Паркос, наверняка, – подсказала Маша. – Он живёт недалеко от станции. Он дал тебе мою одежду…
– Да. На мне твоя одежда, – Катя грустно улыбнулась. – Я так торопилась в Стокгольме вернуться сюда назад, что позаботилась только о лекарстве, а о том, чтобы сменить платье, даже не подумала. Кстати, ты только сейчас мне напомнила…
– Оно тебе идет, Катрин. И пусть остается тебе на память. Я тоже знала, что ты в Хельсинки, – призналась она и робко прикоснулась пальцами к руке Кати, та сначала вздрогнула, затем повернулась и взяла руку Маши в свою, слегка сжав её. – Я видела тебя в окно квартиры, где я сейчас живу, ты шла от вокзала к стоянке такси. Я сразу тебя узнала…
– Значит, мы виделись заочно и даже ничего не знали об этом, – Катя кивнула. – Я так понимаю, ты всё это время жила в Финляндии, в вашем старом доме? – спросила она, отпустив руку Маши.
– Маша, сядь, – Зина снова прервала их и придвинула кресло. – Тебе нельзя долго стоять.
– Спасибо, это правда. Я сяду, если ты позволишь, – Маша опустилась в кресло. – Мне недавно сделали операцию, нога ещё слабая, излишне нагружать её нельзя.
– Разве пуля попала в ногу?
Катя расстегнула пальто, стало жарко. Она сама придвинула второе кресло и села напротив Маши. Зина отошла к княгине Ливен, чтобы не мешать. Они тихо переговаривались у зашторенного окна.
– Мне говорили, пуля насквозь прошила голову.
– Да, так и было, – подтвердила Маша. – Она бы убила меня, это точно, я стреляла в рот, – призналась она с горечью. – В отчаянии, это правда. Но моя кошка Краля спасла меня. Она толкнула мою руку, и пуля прошла так, что не задела ничего жизненно важного. Правда, она раздробила мне челюсть, и я лишилась возможности говорить на много лет. Барон Маннергейм забрал меня из французской клиники, где никто меня не лечил, и привез сюда, в Финляндию. Все эти годы он заботился обо мне. Благодаря его стараниям мне сделали первую операцию, после которой вернулась речь. Но, к сожалению, организм не справился с нагрузкой, простудная инфекция дала осложнение – воспалилась бедренная кость, которую использовали, чтобы восстановить челюсть. Меня мучили боли при малейшей нагрузке на ногу. Иногда я почти не могла ходить. Но сейчас вторая операция прошла успешно, боль исчезла. Густав постоянно заботиться обо мне, – призналась Маша. – С ним я утешилась. Я не скажу, что счастлива. Столько пережито, – наверное, я забыла, что это такое, счастье.
– Барон Маннергейм ухаживал за тобой ещё в Петербурге, – Катя опустила голову. – Он заботится о тебе. Я могу только порадоваться за тебя…
– Катрин, ты должна знать, и я специально просила мадам де Кле, это врач из Германии, который делал мне операцию…
– Она же и представитель рейхсфюрера? – поинтересовалась Катя.
– Мне ничего об этом неизвестно, – ответила Маша честно. – Я просила мадам де Кле дать нам время, чтобы поговорить, – продолжила она поспешно. – Я хотела, чтобы ты знала, я ни в чем тебя не виню. Я много думала, переживала про себя, всё снова и снова прокручивала в памяти. Гриц так решил. Он решил так, как он решил. И ни ты, ни я, мы уже не узнаем, почему, он нам не расскажет. Его давно уже нет в живых…
– А на месте его могилы в Ростове клуб народного казачьего танца, который организовали на бывшем кладбище, – добавила Катя.
– Я хотела сказать тебе, если ты хочешь остаться здесь, в Финляндии, или переехать, например, во Францию, Густав поможет тебе. Здесь, в Финляндии, тебя никто не тронет, – пообещала Маша, но тут же исправилась, – ну, пока большевики не захватили нас, конечно. Но я уверена, Сталину это не удастся…
– Великая княгиня Мария Павловна совершенно официально назначила меня ответственной за твое самоубийство, – ответила Катя жестко. – Она сказала об этом всем своим приближенным, ей никто не посмел возражать…
– Мария Павловна не знала, что я осталась жива, – Маша наклонилась вперед, прикоснувшись рукой к Катиной руке, лежащей на подлокотнике кресла. – Если нужно будет, я смогу изменить это мнение, это не так уж сложно…
– Но ни ты, ни я не сможем изменить другого, – Катя снова опустила голову. Чтобы не было видно слез, которые душили её. – Ни ты, ни я уже не сможем изменить всей моей прошлой жизни, той, которая прошла со времени смерти Григория и до сегодняшнего дня. – Она старалась говорить спокойно, но голос дрожал. – Ни ты, ни я не сможем изменить того, что я служила в НКВД и остаюсь сотрудником до сих пор. И даже если эмиграция мне это простит, Сталин меня не простит никогда. У них много агентов, во всех странах, они меня найдут, где бы я ни спряталась, и прикончат, это однозначно. Мне уже не уйти от них. К тому же в лагере остается человек, который стал близким мне после смерти Григория, генерал Алексей Петровский, – призналась она. – Он из разночинцев, был студентом в 1917 году, поверил большевистским идеям, в то, что возможно равенство между людьми, что можно жить по справедливости. Всю эту справедливость он в полной мере испытал на себе во время допросов в НКВД, когда его арестовали и пытали по делу маршала Тухачевского. Приговорили к расстрелу, потом отправили в лагерь. Он не раз пожалел, что пошел за большевиками. Сейчас я не
