Самой к нему не выходить, Баю к нему не пускать, никого к нему не пускать. Жди, живи, сиди. И так до бесконечности, пока не надоест тебе.
Задавался Вран порой вопросом: а когда и впрямь надоест?
И что делать-то тогда?
Что делать-то ему сейчас?
Русалок уж совсем в болоте не видно — потопили они в нём друг друга в приступе негодования взаимного, лишь иногда волосы чьи-то грязные на поверхность прорвутся да рука бледно-зелёная взмахнёт. Смотрит на них Вран опять — а потом устало с места поднимается, колени разминая.
И понятия он не имеет, зачем встал, куда пойдёт — но так и не успевает он эти вопросы толком обдумать.
Зажимает ему вдруг кто-то сзади рот, холодит его загривок ледяной змеёй что-то, и замирает Вран от неожиданности зверьком, в цепкие лапы хищника попавшим, — а хищник внезапно волосы его срезать начинает.
И что это?
Хочет Вран вопрос этот нечистке загадочной задать, да не может — крепко нечистка губы его закрывает, явно никаких вопросов лишних не желая. Скользит лезвие острое по шее его, нижний край волос срезает, вверх ползёт — и видит Вран волосы свои тёмно-русые на земле болотной, ровными срезами они туда падают, одинаковой длины. До макушки нечистка добирается, до висков, отовсюду без жалости лишние пряди убирает — а затем говорит голосом Баи негромким:
— Под луной полной, на поляне тёмной старое уходит, новое приходит. Уши человеческие, слушайте, да душе волчьей передавайте: под луной полной, на поляне тёмной не человека, но волка судьба начинается; человечье отсекаю, волчье оставляю. Отведу туда, где человек глух и слеп, а волк всё слышит и видит; отведу туда, куда человек по подсказкам дойдёт, а волк сам дорогу найдёт. Познакомлю с теми, кто семьёй новой станет, кто сам к себе примет, кто сам добро даст, коли суждено так. Веру свою подарила, верой своей укрепила, верой своей опоясала — не нужна теперь вера моя, на другую веру уповаю, ей вести дальше поручаю. Как те скажут, так и будет; как те решат, так и я решу.
«Кто — “те”?» — хочет спросить Вран, но не даёт ему Бая: непреклонно её рука на его губах лежит.
И непреклонно другая рука пояс с Врана стягивает.
— За мной ты пойдёшь, — наконец Бая его к себе за плечи разворачивает. — И будешь делать то, что я тебе скажу. Мало времени у нас, не знаю я, хватит ли сил у меня ещё раз задуманное повторить. Ты меня не подведи, Вран из Сухолесья. Одна у нас только возможность есть — другими уж мать моя распоряжаться будет, а ты сам знаешь, как она распоряжается обычно.
Нет на Бае ничего — никакой одежды, только сумка крошечная через грудь перекинута, даже нож Бая в руках держит. Свисает пояс её Врану на плечо, пряжка с волком ровно на сердце ему ложится — и стучит сердце Врана так, как давно не стучало.
— Не знает Лесьяра? — тихо Вран спрашивает.
— Не знает, — кивает Бая. Убирает руки с его плеч — и пояс на талию себе набрасывает, и так странно это выглядит — одинокая полоса с волком железным на коже её смуглой да ремешок от сумки. — Не должна я этого, конечно, делать — с другой стороны, почему бы и нет? Я тебя сюда привела, я тебя на границу пустила — мне и дальше тебя вести. Тем более, что когда-нибудь всё племя за собой поведу — что мне один Вран из Сухолесья?
Молчит Вран — молчит и в глаза её глядит. Умные, смелые, самые лучшие на свете глаза — самые бесстрашные, самые справедливые. Не боится Бая шаг новый делать, не опасается Врана, в отличие от матери. Доверяет ему.
И Вран это доверие не предаст.
— Что ж, веди, красавица, — говорит он. — Отдамся я в руки веры другой. Если хоть немного она на твою похожа — сбудется мечта моя. Исполнишь её ты.
— Сам ты за свои мечты отвечаешь, — качает головой Бая. — Сам ты исполнить её сможешь — если действительно готов.
— Готов, — отвечает Вран.
Так готов, как никогда в жизни не был.
* * *
Взвывает ветер у капища, когда подходят к нему Бая с Враном. И так тучи на небе собрались — а ещё теснее они сгущаются, ещё больше над землёй нависают, и превращается воздух в вихрь мутный, непроницаемый — и снег вдруг падать начинает.
В изумлении Вран шаг замедляет, присматривается: да, не ошиблись его глаза. Ни горстки белой в округе не осталось, всё полностью растаяло, в почву впитавшись, — но кружатся в танце бешеном снежинки маленькие, резные, лица его достигая, хотя не ступил он даже на холм священный. Всё вокруг в одно мгновение заметает, даже дюжина волков деревянных, которых за много вёрст обычно видно, в пелене этой вьюжной скрывается — а к ним Врану с Баей и надо.
— Чудо, — выдыхает Вран.
— Чудо, — невозмутимо Бая подтверждает. — Чтобы не увидели нас.
— А не подумают ли, что снег весной — знак плох…
— Не об их мыслях тебе стоит беспокоиться, — отвечает Бая, в спину его подталкивая. — Что бы люди сейчас ни думали — не пойдут они сюда, а это главное для нас. Идём. Ночь уж к рассвету близится.
Пропускает их с Баей через себя буря волшебная, как и нет её — наоборот, будто помогает даже, в спины подталкивает, до вершины поскорее добраться подсобляет. Ни холода Вран не чувствует, ни колкости снега, лицо его с руками заметающего — а всё равно при взгляде на Баю, с прямой спиной босыми ногами по крошке снежной ступающую, хочется Врану хоть что-то на спину эту обнажённую накинуть. Хоть плащом её своим прикрыть, хоть что-то сделать — нет ему покоя от наготы её, не положено девушкам метелям таким лопатки свои открыто подставлять. Знает Вран, конечно, знает, что неведом лютам холод, помнит, что уж несколько раз Бая спокойно в морозы крепкие без одежды перед ним представала — но ничего с собой поделать не может.
— Возьми, — не выдерживает он, когда до первого волка деревянного они доходят. — Возьми, спокойнее мне так…
Не договаривает он: залезает Бая в сумку свою небольшую да ленту оттуда достаёт — иссиня-чёрную.
И на лапу волка её повязывает.
— На кого?.. — сам себя Вран перебивает.
— Что — «на кого»? — спрашивает Бая, через плечо к нему оборачиваясь.
— Порчу на кого наводишь?
— Порчу?..
Озадаченно Бая на Врана смотрит, затем на ленту.
И улыбается
