приветствовал в коротком письме к Задунайскому: «Сиятельнейший граф милостивый государь! Вступя паки под высокое предводительство Вашего Сиятельства, поручаю себя продолжению Вашей древней милости и пребуду до конца дней моих с глубочайшим почтением». Вроде бы — дежурный жест вежливости, но напоминание о «древней милости» переносило Румянцева в лучшие дни первой русско-турецкой — во дни, предшествовавшие Кучук-Кайнарджийскому миру. И генералу (он был и адмиралом) Осипу де Рибасу Суворов писал: «Я очень доволен моим старым почтенным начальником», хотя ничего ещё не было сделано. Больше того — чтобы дорваться до настоящих сражений, Суворову предстояло ещё несколько недель нервной переписки и раздумий.
Тарас Шевченко. Портрет Александра Суворова
Неизвестно, кто прозвал Румянцева «Российским Нестором» — но Суворов в те дни называл его именно так. Нестор — царь Пилоса, в «Илиаде» почти не сражался, хотя в юности в одной из войн убил сто одного врага. Нестор — самый рассудительный из героев Гомера, к нему прислушиваются даже самые яростные герои. Он старчески многоречив — и к этой его страсти Гомер относится не без иронии. При всей мудрости Нестора, подчас он заблуждался, выдавал несправедливые оценки. Возможно, Суворов и эту особенность гомеровского героя имел в виду — хотя на первом плане здесь, конечно, уважение к опыту и мудрости.
В 1812 году В. А. Жуковский в своей «Песни во стане русских воинов» назвал Нестором Беннигсена. Графу Леонтию Беннигсену до Румянцева было далеко, но и он до призвания Кутузова считался старейшиной нашего воинства.
Петербург не торопился перебрасывать Суворова в Польшу — и Румянцеву приходилось маневрировать. А Суворов всячески добивался назначения в Польшу — и, конечно, не в подчинение к Репнину, которого презирал. Подчиняться он был готов одному Румянцеву. К Салтыкову оба полководца относились неприязненно — то есть, кампания чревата была распрями.
13 июня Суворов пишет Задунайскому страстное и лаконичное послание: «С турками тогда война, как они армию по сю сторону Дуная, и близка, как они собиратца станут на черте Шумлы. Ныне обращаюсь я в ту ж томную праздность, в которой невинно после Измаила. Сиятельнейший граф! Изведите меня из оной. Мог бы я препособить окончанию дел в Польше и поспеть к строению крепостей». Суворов с энтузиазмом воспринял возвращение Румянцева к международным делам — и готов был быстро утихомирить Польшу, а затем — включиться в войну с Турцией.
8 июля Суворов с небольшим отрядом прибывает в Немиров. Он помогает войсками русским частям в Польше, но сам никак не может дорваться до боевых действий. Война с Турцией никак не начиналась… В бурной послереволюционной обстановке бездействие казалось Суворову роковой потерей времени. От отчаяния он пишет прошение императрице (кроме того, аналогичное письмо посылает влиятельному П. Зубову): «Вашего императорского величества всеподданнейше прошу всемилостивейше уволить меня волонтёром к союзным войскам, как я много лет без воинской практики по моему званию». Письмо это не встретило понимания — и Суворов так и не стал в 94-м году грозой революционных армий. Екатерина ответила воодушевляющее: «ежечасно умножаются дела дома и вскоре можете иметь тут по желанию вашему практику военную… почитаю вас отечеству нужным, пребывая к вам весьма доброжелательна».
Суворов нервничал, подозревал, что героем приближающейся драмы назначат другого — да хоть Валериана Зубова. А его, Суворова, принудят только формировать войска, подносить оружие для других. Он уже и Румянцева упрекал (разумеется, не в глаза и не напрямую) в нерешительности: время-то идёт, и Костюшко не складывает оружия, напротив, формирует войска.
Тем временем, Петербург убедился в том, что на турецкой границе в ближайшее время сохранится мир, а польские дела требуют более серьёзного вмешательства. Широкий размах восстания непосредственно угрожал западным окраинам Российской империи. Наконец, Суворов был назначен командующим армией, направляемой в Польшу. В письме Суворову Румянцев прямо определил мотивацию назначения: «Видя, что ваше имя одно, в предварительное обвещение о вашем походе, подействует в духе неприятеля и тамошних обывателей больше, нежели многие тысячи». Румянцев, в отличие от Репнина, умел видеть кратчайший путь к победе.
Суворов в Польском походе будет действовать самостоятельно, почтительно отписывая Румянцеву время от времени. Но дар дипломата и литератора в новой кампании Задунайский проявит с необыкновенной силой. Он снова почувствовал себя правой рукой императрицы, приободрился — как сановник, от которого зависят судьбы многих стран.
К тому времени Румянцев успел несколько раз разочаровать Екатерину как полководец: императрица лучше других понимала, что он болен, что время его проходит. Но — во-первых, с возрастом ей всё чаще хотелось ощущать поддержку проверенных, старинных сотрудников. Вокруг императрицы вертелись совсем молодые люди — и в качестве друзей и любовников они её привлекали. Но просыпалась и ностальгия по Вяземскому, по князю Таврическому… И по викториям Румянцева, которые восхищали весь мир. А главное — Румянцев десятилетиями управлял густонаселённой Малороссией, и в краю этом установилась благодатная тишина, сгладились противоречия. В случае раздела Польши кто, если не Румянцев, сумеет приструнить и приручить шляхту — новых подданных Российской империи? Такому мудрецу и ездить никуда не надо — достаточно, чтобы к нему стекались документы, чтобы ему исправно писали генералы, а уж Румянцев сумеет дать совет. Не ошибёмся, если предположим, что подтолкнул Екатерину Алексеевну к таким выводам хитроумный Безбородко. Потёмкин ушёл — и ничто не мешало повернуть монархиню лицом к «русскому Велизарию». Стоит Румянцеву выйти на первый план — и в глазах многих немедленно поблекнут Зубовы. Ореол Кагула значит много! С византийским героем сравнивала своего фельдмаршала и Екатерина: «всё войско самое любит вас и сколь оно порадуется, услыша только, что обожаемый Велизарий опять их приемлет, как детей своих, в свое попечение». Сравнение двусмысленное: Велизарий сокрушал всех врагов Византии, а в особенности — опасных персов, но не избежал жестокой опалы. Императрица верно рассчитала психологический эффект от возвращения Румянцева к большим делам. Не появляясь в действующей армии, он удвоил её силы. А Пётр Александрович, в свою очередь, рассчитывал на пропагандистский эффект от назначения Суворова, храбрость которого Польша помнила твёрдо.
В начале августа императрица послала Румянцеву план грядущей польской кампании — и в этом документе (видимо, составленном при помощи Салтыкова) фамилия Суворова не упоминается ни разу. Румянцев самовольно выдвигает на первый план графа Рымникского — и нашёл для этого шага подходящее время. В результате Екатерина одобрит это решение Румянцева: «Назначение ваше генерала графа Суворова-Рымникского весьма для нас приятно и совершенно соответствует доказанным от вас и от него во многих случаях подвигам ревности ко благу и
