маминой гордостью. Родители зятя иммигрировали из Харькова. Гриша старался держать в узде свой московский снобизм, умом понимая, что и в Сибири, и на Урале, и в средней полосе жили и живут милые интеллигентные люди, ничем не уступающие жителям столиц, но 'товарищи' с Украины ему не нравились. Слишком они были самодостаточные, хвастливые, не умеющие никого слушать, не замечающие своей неизбывной местечковости, влюбленные в новую родину, старающиеся быть американцами, не желающие помнить ни плохого ни хорошего, оставленного за спиной и воспитывающие в таком духе своих детей. С 'махетунем' у Гриши с Марусей совсем не получилось. Да черт с ними. Гриша давно уже не заморачивался этим вопросом.
Он отдавал себе отчет в том, что его жизнь американского профессора, не богатого, но и не самого бедного, не занимает все его существо. Ну не мог он отдаться процессу обучения студентов, статьям и редким выступлениям на конференциях. Иногда он задумывался, ощущал бы он то же самое, если бы остался в Москве? Может этот размеренный заплыв по течению был обусловлен возрастом? Иммиграция сделала его более инертным и равнодушным к настоящему или тут было что-то еще? Трудный вопрос. В Москве у него была компания, Валерка, постоянная суета, а сейчас суета ушла, компания тоже, Валерка, слава богу, никуда не делся, но общение с ним было теперь только по телефону. В Москве Гриша почти никогда не вспоминал прошлое, наоборот он жил только настоящим, оно заполняло все его существо. Он куда-то бегал, чего-то добивался, с кем-то спорил, что-то доказывал: работа, разные проекты, родители, Маруська с Аллкой, деньги, поездки, женщины, разговоры с Валерой, а сейчас … все куда-то делось, вернее не делось, а стало почти безразличным. Минимальное общение с людьми представлялось нормой, а мысли населяют картины из прошлого, когда они с Валерой были молодыми парнями, детьми … сколько там у него в голове толпится народу, как все было интенсивно: то хаотичное броуновское движение, то векторное, когда суета вдохновляется целью …, а то, вдруг, все внезапно застывает в стоп-кадре.
И зачем он все время туда в прошлое 'залезает'? Что ему там нужно? В настоящем ничего нет? Пусть он в прекрасной форме, но может это старость, когда человек живет прошлым? Гриша знал, что это не так, дело не в старости, не был он пока старым. Он просто использовал 'картинки' из прошлого для книг. Оказывается они лежали до поры в его памяти, а теперь, начав писать, он их постепенно вынимал, чтобы оживить в тексте. Вот почему прошлое стало для него таким близким.
Эпизоды тридцатилетней давности казались Грише случившимися вчера, люди, с которыми он когда-то сталкивался становились персонажами, он и сам не замечал, как пережитое, увиденное, прочувствованное, стройно ложится в текст, становясь книгой. Вот оказывается, зачем он все запоминал. Иногда конкретные сцены преломлялись в Гришином сознании в вымыслы. Персонажи действовали в обстоятельствах, которые он никогда не переживал, но каждая, представленная в его воображении, фантазийная картинка всегда была 'высокого разрешения', то-есть состояла из своеобразных кирпичиков-пикселей, и каждый крохотный пиксель Гришей или его близкими людьми реально переживался. Его сознание, скользя по касательной к настоящему, углублялось в прошлое, черпая из него новые тексты. Вот как он теперь жил. Кому можно было об этом осознании сказать? Только Валерке. Грише скучал без него, ему хотелось жить с другом в одном городе, но это было невозможно.
Гриша часто размышлял о своей жизни: вот она такая, а не другая. А что было бы, если … он представлял себя кем-то другим, не с этой женой, не на этой работе, не сыном этих родителей, а может он был бы женщиной … как бы он жил … она жила … Они часто с Валерой играли в свои альтернативные действительности. Написать бы об альтернативах … Опять наступил выходной и утром Гриша, не выкинув из головы свои ночные идеи, поделился ими с Марусей:
– Маруська, вот ты по специальности учительница французского языка, а если бы ты не стала учительницей, кем бы ты хотела быть? Кем ты себя еще видишь?
– Гриш, что за дурацкий вопрос!
– Почему дурацкий? Мама тебе предложила эту специальность, но кем ты еще бы могла быть?
– Не знаю. Я никогда об этом не думала.
– Ну, не думала, так подумай!
– Гриш, мне кажется, я на своем месте …
– А тебе никогда не хотелось быть, ну … не знаю … разведчицей … хирургом …
– Нет. Когда я была совсем маленькая мне хотелось быть балериной. Я книгу читала о Галине Улановой … Гриш, может к Аллке съездим?
– При чем тут Аллка? Что ты все, о чем бы мы с тобой не говорили, переводишь на Аллку?
– Потому что у нас есть дочь, внук, скоро второй будет. Я по ним соскучилась. А ты хочешь, чтобы я о разных глупостях думала. Зачем? Мы что, можем сейчас стать кем-то еще? Что за пустой разговор?
–Ладно, Мань, ты – права.
Гриша так и знал. У Мани – практический ум, ей неинтересно уноситься в эмпиреи. Она просто не умеет поддержать такой разговор. Так что проку ей рассказывать, давать читать свои тексты. Гриша был уверен, что, дай он Мане свою книгу, он бы только поставил ее в неудобное положение. Бедная Маруся и хвалить бы не очень хотела, и критиковать ей было бы неприятно. Кроме того, он был совершенно уверен, что Маня вычитывала бы в его тексте 'про себя', персонажи казались бы ей узнаваемыми, все коллизии она принимала бы на свой счет. Могла бы Муся понять, почему его вообще тянет писать? У нее же не было такой потребности. Он ничего не публикует, литературой не зарабатывает, а значит … теряет время. Вот, оказывается, почему он так много времени проводит за компьютером, вот почему не может ночами заснуть. Это глупо, глупо … Лучше бы больше времени проводил с семьей.
Впрочем, может Маруся вовсе ничего этого не подумала бы? А может дать ей что-нибудь? Вдруг ей понравится? Но Грише что-то мешало это сделать. Что-то серьезное, что он не мог по-настоящему себе сформулировать. Ни к чему, и все. У него в конце концов есть Валерка. Друг так многого в жизни достиг, был по-настоящему талантлив, но литература это было единственное, в чем Гриша его скорее всего превосходил, Валерка это признавал, и разумеется нисколько ему не завидуя, отдавал Грише должное, гордился им и горестно сокрушался, что романы не публикуются. Он искренне считал их достойными
