Каиаф, распинающих «несчастную Россию», как Христа.
Каиафы — это священноначалие, сочувствующее революции, например, митрополит Санкт-Петербургский Антоний, который запретил духовенству политическую деятельность и молился при открытии крамольной Думы. «Около него была кучка людей, моих единомышленников, молившихся в это время, а остальные члены Государственной Думы ходили по коридорам, говорили между собой и даже произносили черные слова. И я тогда подумал: „около тебя, Антоний, стоит и молится моя паства, а остальные — это твоя паства“».
А Пилаты — это высшие чиновники, в первую очередь, Столыпин.
Не успел о. Илиодор произнести эту фамилию, как вмешалась «какая-то истинно-русская дама», резко протестовавшая против сведения «личных счетов».
После краткого спора, оборванного прот. Восторговым, о. Илиодор продолжил. Как Пилат отпустил разбойника и распял Христа, так и Столыпин, отменив военно-полевые суды, тем самым отпустил крамольников и подверг смертельной опасности русский народ.
В завершение речи о. Илиодор предложил избрать депутацию и поручить ей добиться от Государя роспуска Думы и увольнения «Пилата» с его высокого поста. «Если не сделать этого, то можно дождаться, что сам народ стихийной силой пойдет искать правды у Царя и обратит в щепы царский трон, а уничтожая крамольников, уничтожит и помещичьи усадьбы».
В следующие дни работы съезда о. Илиодор ограничивался частными беседами. Одна из них известна благодаря сообщению прогрессивных газет и опровержению самого священника.
Шел очередной музыкальный вечер с политическими речами, устроенный съездом в Благородном собрании. О. Илиодор сидел «на диване в боковом зале, так как считал, что иноку неудобно быть там, где распеваются светские песни и все напоминает театральную обстановку». Мало-помалу вокруг «восходящей звезды реакции» образовался кружок из участников съезда, и одна дама спросила: «а что, батюшка, как вы смотрите на крещение жидов?».
О. Илиодор «безнадежно махнул рукой» и ответил: «нет, положительно, никакого толка крестить жидов!», проиллюстрировав эту мысль примерами из опыта как собственного, так и Почаевской лавры. В заключение священник сообщил своим слушателям о средстве, слышанном им «от некоторых православных людей»: «жидов нужно непременно крестить в проруби и при третьем погружении пускать под лед; тогда только жид умрет христианином, а если только он на свет Божий выйдет из проруби, то он умрет жидом, хоть бы по наружности и казался христианином!».
Эта кровожадная рекомендация угодила в газеты. Получалось, что о. Илиодор советует так и поступать. В опровержение он изложил контекст скандального заявления, доказывающий, что рекомендация была лишь упомянута попутно, да и то передана с чужих слов. Сам же о. Илиодор предпочитал способ Иоанна Грозного — не крестить и топить, а крестить или топить. «Ах, если бы наш Царь-Батюшка так же бы сделал! Тогда еврейский вопрос сам собой бы разрешился; ибо произошло бы одно из двух! или бы жидов потопили, или же бы они убежали от нас куда-нибудь подальше, так как креститься нелицемерно они бы не пожелали». По-видимому, этот путь казался о. Илиодору более гуманным, чем прорубь.
О. Илиодор оказался не единственным оратором, кто не пожелал укладывать свои речи в прокрустово ложе, заданное властями. Например, Дубровин предсказывал, что Дума сама себя похоронит, а Пуришкевич требовал внести во всеподданнейшую телеграмму ходатайство о роспуске Думы. Наконец, и в число постановлений съезда вошли пожелания о ее роспуске и о введении военного положения во всей стране.
Московская администрация, внимательно следившее за работой съезда, мгновенно отреагировало на дерзновенные речи. В один и тот же день 30.IV градоначальник А. А. Рейнбот вызвал к себе Грингмута, а генерал-губернатор Гершельман — кн. Щербатова.
Вероятно, именно при этом случае Рейнбот сделал замечательное заявление, увековеченное в дневнике супруги Богдановича: даже революционеры на похоронах Иоллоса вели себя лучше, чем участники съезда возле дома генерал-губернатора, поскольку первые не пели революционные песни, а вторые пели песни политические. Но монархисты в ту минуту не пели ничего, кроме «Боже, царя храни».
Гершельман же, между прочим, коснулся о. Илиодора и пригрозил кн. Щербатову, что вышлет инока из Москвы, если он скажет еще хоть одну речь. Собеседник дал слово, что больше не предоставит о. Илиодору кафедру
Однако уже на следующий день начался такой скандал, перед которым померкли рассуждения о Пилатах и Каиафах.
О. Илиодор, не оставляя свою «заветную мечту», выступил на пленарном заседании съезда в гостинице «Континенталь» и призвал слушателей послать-таки депутацию к Царю, чтобы сказать ему «всю правду».
«Какую же правду он хотел сказать Царю в столь торжественной обстановке? — писал очевидец Л. Рагозин. — А вот какую: необходимо тотчас повесить Витте, а митрополита Антония и Столыпина заключить в крепость. — „А если Царь нас не примет, мы скажем об этом народу“.
Несколько раз повторял он это — и другой правды, приготовленной им для Царя, мы от него не слыхали».
О. Илиодор опровергал такую передачу своих слов: «Лжет нагло Л. Рагозин, что я говорил о Витте. Ничего об этом подлеце я не говорил. Также точно про Столыпина и Митрополита Антония я не говорил, что их нужно посадить в Петропавловскую крепость». Во всяком случае, несомненно, оратор требовал их увольнения. Намеченная депутация должна была добиться и этого вместе с роспуском Думы и возвращением к неограниченному самодержавию.
На людях устроители съезда не стали спорить, ограничившись просьбой, чтобы речи говорились отдельными членами депутации от себя лично, а не от съезда, от него же только вручить Государю принятые резолюции.
Открыли запись для тех, кто желал участвовать в депутации. О. Илиодор предпочел умолчать, сколько человек записалось, но уверял, что «почти все без исключения члены Съезда желали посылки депутации к Царю».
В частном же разговоре с о. Илиодором устроители не скрывали своего мнения о его плане: «Депутация — глупость и чепуха!». Так говорили все лидеры — прот. Восторгов, Грингмут и Дубровин. Первый из них выражался так: «Отец Илиодор хочет идти к Царю и рассказать какую-то правду».
В другой статье о. Илиодор передавал целый букет комментариев, полученных им от устроителей съезда: «чепуха, глупость, мальчишеская мечта, плод разбитого сердца, измышление большого[?] ребенка, желание душевнобольного человека, необузданность языка, вздор одурманенного успехом юного семинариста».
Надо отдать должное устроителям: они были серьезные взрослые люди, не чета юному иноку, и опасались ставить Государя в неудобное положение. Трудно себе представить, что о. Илиодор с его темпераментом мог бы вытворить на Высочайшем приеме.
Съезд закрылся 1.V. На следующий день группа участников отправилась в паломническую поездку в Троице-Сергиеву лавру. Вернувшись, собрались на частное совещание о депутации. Выяснилось, что все присутствующие, числом свыше трехсот человек, поддерживают мысль о. Илиодора. Тогда слово взял Дубровин, избранный председателем этого совещания: «Господа! Я первый подставил грудь под пулю революции. Слушайте меня! Я справлялся в Царском Селе о депутации и мне ответили: „момент неудобный!“. Что
