Устиновых: «Я здесь остановился. Сегодня из Москвы, прямо с вокзала <…>». По партийным документам, найденным писателем Виктором Кузнецовым, 23 декабря Устинова песочат в Москве на партсобрании, а с Устиновой он давно в разводе. Живет у знакомой в Малом Палашевском переулке (дом 7). Есенин гостиницу практически не покидает. Просит портье никого не пускать. Кого-то боится?
В дни пребывания Есенина в «Англетере» в «Новой вечерней газете» появляется любопытный фельетон. Из книги Виктора Кузнецова: «В середине 20-х годов в ленинградских газетах иногда печатались шифровки, понятные лишь посвященным – время было подленькое, «псевдонимное» – вчерашние конспираторы по подпольной энерции продолжали темнить».
Фельетон Александра Флита из «Новой вечерней газеты»
«Хороший гусь» (строки из дневника)
Декабря 9-го. Я, крестьянский гусь-середняк. Селижаровской волости, деревни Первозвановка, от Машки-гусыни и Мишки-гусака, 22-х фунтов живого веса, прибыл сюда сего числа в партии гусей-односельчан в Ленинград и поступил на склад Губгусьпрода.
Декабря 11-го. Держат в клетках. Теснота невообразимая. Питание отвратительное. Некоторые панически настроенные элементы уверяют, что нас скоро под зарез. Позвольте! Но ведь рождественский гусь – вопиющий предрассудок, это – религиозный дурман, это пережиток старого режима?!
Декабря 15-го. Четыре дня не брался за гусиное перо. События потрясли меня. Дорогого дядю Петра Никанорыча вчера отделили в числе сотни отборнейших, жирнейших гусей выпуска 23-го года, зверски убили и погрузили в порту на Лондон, в адрес английской мещанской утробы. Это у них называется экспортом битой птицы.
Декабря 17-го. Дни за днями катятся. Худею не по дням, а по часам.
Декабря 19-го. Вчера забрали соседа слева, сегодня забрали соседа справа. От страха у меня сделалась гусиная кожа. Но протесты бесцельны.
Декабря 21-го. Я знаю, что мне делать. Я – сознательный гусь, утру нос Губгусьпроду и брошу вызов всей человеческой утробе.
Прощайте, пока прощайте, мама, прощайте. Первозвановка Селижаровской волости Осташковского уезда Тверской губернии.
Протокол осмотра продажи живсекции Губгусьпрода.
Декабря 23-го 1925 года, мы, нижеподписавшиеся, осмотрев партию гусей в 50 штук, запроданную ресторану «Кашира пьяная» и предназначенную к переводу в убойный отдел, составили акт о нижеследующем:
– из партии в 50 гусей 50-й гусь найден повесившимся на крюке клетки и, как погибший насильственной для гуся смертью, согласно инструкции Ветздравотдела, сдаче не подлежит.
Подписи. Место печати.
Александр Флит
Для рождественского фельетона и вообще – звучит зловеще.
В ночь с 27 на 28 декабря Вольф Эрлих оставляет в номере Есенина портфель, а сам идет в дом Фромана и его жены Иды Наппельбаум, дочери известного кремлевского фотохудожника и замечательного портретиста Моисея Наппельбаума, который находится в Кремле, в самой гуще событий XIV Съезда ВКП(б) в Москве, но, (о, чудо!) в день гибели Есенина оказывается под рукой опергруппы, выезжающей на место преступления, в отличие от судебного фотографа.
Итак, Вольф Эрлих оставил Есенина в номере гостиницы «Англетер», в холодном номере, заметьте, – Есенин сидел в накинутой на плечи шубе, а сам веселится в компании Никитина с женой Зоей, Бориса Лавренева с женой, Иды Наппельбаум с мужем Фроманом, рассказывает компании веселые анекдоты о Есенине. Там потом и заночует.
В это время Есенин режет искалеченной левой рукой себе здоровую правую, карабкается на стол, забирается на шаткую тумбу, обматывает веревкой шею, прижимается лицом к ледяной трубе, вывернув шею так, чтобы труба, когда раскалится, отпечаталась по диагонали углублением на лбу, похожим на удар подсвечником, который уже лежит на полу. Труба раскалится, но снова остынет, когда покойного обнаружат.
Вольф Эрлих, ленинградский имажинист, и Михаил Фроман, секретарь Ленинградского Союза поэтов – люди, которые о смерти поэта Сергея Есенина знали больше, чем говорили. Предлагаю вашему вниманию несколько стихотворений.
Вольф Эрлих
Волчья песнь
Белый вечер,
Белая дорога,
Что-то часто стали сниться мне.
Белый вечер,
Белая дорога
При широкой голубой луне.
Вот идут они поодиночке,
Белым пламенем горят клыки.
Через пажити,
Овраги,
Кочки
Их ведут седые вожаки.
Черный голод
В их кишках гнездится.
С черным воем
Песни боевой
Вдаль идут зловещей вереницей
Человечий шевелить покой.
Лишь один отстал от этой стаи…
Песнь моя!
Ужели это я
Грусть свою собачьим теплым лаем
Заношу в надзвездные края.
Я ли это С волей на причале.
С песьим сердцем,
С волчьей головой?
Пой же, трубы гнева и печали!
Вейся клекот лиры боевой!
Но когда заря
Зарю подымет,
В утренней
Розовоокой мгле,
Вспомню я простое волчье имя,
Что мне дали на моей земле.
И, храпя,
И воя без умолку,
Кровь свою роняя на бегу,
Серебристым
Длинномордым волком
К вражьему престолу пробегу.
1928
Шпион с Марса
Снятся мне багровыми ночами
Кровяные росы на ветвях,
Женщина с огромными очами
С платиновым циркулем в руках.
Подожду. А ремесло шпиона Вряд ли признанное ремесло…
Постою, пока сквозь гром и звоны
Можно различать значенье слов.
Но, когда последний человечий
Стон забьет дикарской брани взрыв,
Я войду, раскачивая плечи,
Щупальцы в карманы заложив.
1928
Между прочим
Здесь плюнуть некуда. Одни творцы. Спесиво
Сидят и пьют. Что ни дурак – творец.
Обряд все тот же. Столик, кружка пива
И сморщенный на хлебе огурец.
Где пьют актеры – внешность побогаче:
Ну, джемпер там, очки, чулки, коньяк.
Европой бредит, всеми швами плачет
Не добежавший до крестца пиджак.
И бродит запах – потный, скользкий, теплый.
Здесь истеричка жмется к подлецу.
Там пьет поэт, размазывая сопли
По глупому прекрасному лицу.
Но входит день. Он прост, как теорема,
Живой, как кровь, и точный, как затвор.
Я пил твое вино, я ел твой хлеб, богема.
Осиновым колом плачу тебе за то.
1931
Вольф Эрлих
Какие кошмары чудятся этому человеку, совесть которого, совершенно очевидно, нечиста.
Михаил Фроман
28 декабря
На повороте, скрипом жаля,
