и невесомое?
— Мне прекратить? — спросил Старец, но я снова промолчала. — После того, что я видел, я не могу тебя осуждать, так что просто скажи.
Да что он там такое видел?!
Он знал, как правильно мотивировать.
— Не можешь осуждать? — переспросила я.
— Нет. Только если это не касается чертового опиума.
Ты сам его курил, когда мы познакомились! Откуда вдруг такое лицемерие?!
— Закончи, — решила я.
И это не только печати касалось. Я давала разрешение довести до конца всё, что началось в этой постели. После всего, через что он прошёл ради меня и по моей вине? Это было честно.
Поэтому я наблюдала за ним, уже не пытаясь терпеть, а просто принимая. Моё дыхание стало тяжёлым, неровным, а сердцебиение — громким и частым: демонстрация абсолютной уязвимости вдобавок к наготе. Я бы сказала, что прежде не чувствовала себя такой голой, если бы не кружево печати на коже. Когда-то Старец наряжал меня в золото, теперь же он облачал меня во что-то более изысканное, драгоценное, символичное. Его кровь. Его мастерство. Его сила. Самый лучший наряд для Девы.
Идеально.
Даже Эвер перед смертью признал совершенство его печатей. Я не могла не согласиться с этим тем более, нежась под лунным светом и таким же ласковым скольжением кисти.
Илай собрался основательно поработать. Ему никогда прежде не доставался такой уникальный холст, поэтому он наслаждался моментом и как творец, и как любовник.
Буквы немого языка Старцев покрывали кожу над моим сердцем, между грудей. Спускались к впадинке пупка. Прижав ладонью мои бёдра, мужчина провёл кистью ниже, к бёдрам, визуализируя желание.
Если бы мы в тот момент переглянулись, с печатью было бы покончено. То, что я так остро чувствовала, точно проявилось там, и мужчина видел это. Он смотрел на следы, оставляемые кистью, с чем-то похожим на ревность, словно ненавидел это посредничество между его руками и моей кожей.
Каково было бы почувствовать его прикосновение прямо там?
Не так давно, рассказывая местным женщинам о жизни Дев, я подчеркнула, что никто из отшельников не балует так свою плоть, как мы. Это правда. Девы искали любую возможность порадовать тело. Мы были очень падки на удовольствие, поэтому Мудрец отделил нас от остального мира, прекрасно понимая, что мы не сможем соблюдать его заветы. Пока мы жили в горах, соблазны Внешнего мира пугали нас, были нам непонятны и недоступны. Мы оставались непорочными, потому что были недосягаемы для пороков. И вот из этого безупречного мира я попала в бордель, где узнала о новом виде утешений, и долго об этом думала, и только теперь поняла.
Я развела ноги, когда Илай спустился ещё ниже, считая необходимым оставить свои знаки даже там. Может, это и не было никакой печатью? Может, он просто удовлетворял свою жадность и похоть способом, доступным только Старцу.
Моё.
В прошлом его стремление присвоить меня вызывало гнев, теперь заставляло подаваться навстречу. Мне нужно было там что-то более ощутимое. Проявление его мастерства совсем другого вида.
— Замри. — Его голос стал звучать ниже.
Казалось, он боялся сделать лишнее движение и поранить меня кистью. Почему он решил разместить основную часть своей техники именно там, хотя клеймо Датэ вроде бы стояло на сердце? Старец собирался противопоставить печати и анатомически?
Когда Илай нанёс последний символ, то шумно выдохнул. Мучительно закрыл глаза, а потом окинул взглядом всю работу целиком. И то, что он увидел, понравилось ему. Он должен был сделать это ещё десять лет назад.
Совершенство.
Правда, судя по всему, эта техника не освобождала мою сущность, а пленяла её куда надёжнее. Я так ничего и не вспомнила, но сейчас и не хотела вспоминать. Первоочередной проблемой стала не амнезия. С амнезией я почти свыклась. А с требовательным чувством между бёдер — нет. Удовлетворение этого желания заняло все мысли. Вот что было по-настоящему важно в тот момент. Оплошав с печатью, Старец должен был помочь мне разобраться хотя бы с этим.
Жаль. Но сам он так не думал. Насладившись моментом торжества, мужчина отошёл от кровати. Я растерянно следила за ним. Казалось, невероятным, что он даже просто отвёл от меня взгляд… а потом Старец достал меч и, повернувшись ко мне, освободил лезвие от ножен.
— Мне нужно убедиться в надёжности печати, — пояснил он, возвращаясь ко мне. — Возьми его и попробуй повредить рисунок.
Сев на кровати, я послушно взяла в руки самое опасное оружие на свете, хотя мне была ненавистна сама мысль прикасаться к чему-то, что раньше принадлежало Калеке.
Этот меч представлял собой печать бритвенной остроты, которая никогда не затупится. В гравировке на металле темнела засохшая кровь.
Датэ не было равных в техниках. Он мог комбинировать их и изобретать новые, поэтому в итоге стал самым умелым убийцей с оружием ему под стать. Но при этом довольно сентиментальным, потому что решил украсить его. Знаки на плоском и круглом, как монета, навершии не были частью печати. Просто символы. Мак с одной стороны. Ивовая ветвь — с другой.
Приставив остриё к груди, я царапнула по коже. Щекотно. Будто снова провели кистью. Я надавила сильнее. Ничего. Кажется, я стала неуязвима для самого опасного оружия в мире. Опустив его, я недоверчиво проверила остроту пальцами, а Старец погладил то место, к которому только что прижимался металл. На его лице появилась слабая, но такая злорадная улыбка. Лицезрение беспомощности главного оружия врага, на которое тот всегда полагался, возбуждало его.
Подняв руку, я прикоснулась к Старцу так, как давно хотела. Осторожно провела кончиками пальцев по его подбородку.
Колючий.
— Ты острее этого меча, — сказала я, после чего подняла пальцы к его губам. Полная противоположность колючести. Я знала, как много наслаждения может доставить этот умелый рот. — Поцелуй меня.
Его не надо было просить дважды. Только не об этом. Даже секунда промедления — слишком долго для мужчины, который ждал десять лет. Так что Илай подчинился ещё до того, как я договорила: прижался ртом к моему, словно ставя новое клеймо — нежно, но настойчиво. Логично завершая весь этот ночной ритуал.
Но прежде чем я вошла во вкус, мужчина отклонился, спрашивая:
— Ты что-то вспомнила?
То, что я вдруг стала такой отзывчивой и податливой, настораживало его. Такое поведение было недопустимо для Девы.
— Нет, — ответила я, задумчиво прикоснувшись к губам, будто желая потрогать мужское прикосновение, оставшееся на них — материальное, горячее, запретное.
— Хорошо, — бросил Илай, наклоняясь снова.
— Я не вспомнила, потому что ты и не собирался возвращать мне память, не так ли? — уточнила я, стараясь показать недовольство. Но, кажется, я совершенно не могла на него злиться, когда он целовал
