— Извиняюся, — боец покачал каской. — Уся Германия здеся.
— Нужно что-то предпринять, — пробормотала Катрин. — Тут оружия и на Германию, и на Китай хватит. Ломанутся — танк голыми руками перевернут.
Но толпа на взлетном поле просто стояла. А с дороги подходили еще советские машины, сыпались с брони танков и бронетранспортеров стрелки-десантники.
Командир батальона приказал двинуться в обход, мелькнуло море, действительно черное от хмурого неба и топлива, вытекшего с потопленных кораблей. Танк остановился у обрыва. По рации передали приказ — «ждать, в случае необходимости пресекать сопротивление противника». Та толпа официально все еще была вражеским формированием. Командир танка приказал развернуть башню. Четверо десантников нерешительно спрыгнули на землю. Окапываться?
— Скомандуй бойцам осмотреться, — буркнула Катрин. — Сейчас дядьки с большими погонами явятся и все разрулят.
Сама начальница смотрела в одноглазый бинокль в другую сторону — на море. От берега уходил низко осевший, плотно набитый немцами бот. Похоже, гребли вручную. На что надеялись, непонятно, — невдалеке от берега маячили силуэты советских судов. Бронекатер уже двинулся наперерез. Прошли к горизонту две шестерки штурмовиков. Одинокий обреченный бот летчиков не интересовал — догоняли кого-то, умудрившегося проскользнуть за линию блокады. Зато откуда-то с облачной выси спикировал Як-3. Выровнялся у самой воды, пронесся, едва не зацепив головы в боте. Оттуда не стреляли — или не решились, или не могли из-за тесноты. Истребитель прошел еще раз, качнул крыльями. Намек был ясен, но суденышко упрямо, пусть и с черепашьей скоростью, уходило от берега. «Як» пошел над самой водой, — выстрелов слышно не было, лишь вспыхивали огоньки пулеметов на крыльях. Короткой очереди было достаточно — судно начало разворачивать поперек волны.
— Мог бы и боезапас сохранить, — тихо сказал Женька.
— Ну, можно было и позволить уйти. Пусть сами в море дохнут. Только… война идет. И, подозреваю, мы знаем, кто так нагло летать умеет, — пробурчала Катрин.
Женька кивнул.
— Ладно, не наше дело, — начальница повертела одноглазую оптику в руках. — Вспомним, что мы — ни кто-то где-то, а оперативная группа. Эй, товарищ Торчок, я тебя мобилизую!
— Чо, опять? — удивился боец.
18.30. Мыс Херсонес
Дел было много. Женька уже перестал различать лица пленных. Офицеров к нему пихали бесконечно. То танкисты требовали немедленно потрясти толстяка-зондерфюрера,[68]утверждая, что это непременно переодетый генерал, то капитан-сапер приволок свихнувшего немца, уверявшего, что он собственноручно минировал Севастопольские бухты. В какой-то момент Женька осознал, что матерится покруче начальницы. Хорошо сама Катерина в данный момент отсутствовала. Мезина пыталась добиться связи с фронтовым отделом и уже вытребовала охрану для блиндажа опергруппы. Вокруг творился невообразимый бардак: немцы самостоятельно создавали какие-то организованные группы и комитеты, но их легитимность категорически отметал наскоро организованный советский штаб по приемке военнопленных. Работало шесть групп переводчиков, не считая контрразведывательного отдела флота и фальшивых «смершевцев». То и дело слышались пистолетные выстрелы и даже взрывы гранат — многие немцы, осознав бесповоротность катастрофы, предпочитали немедленно отправиться в валгаллу.[69]Хуже всего обстояло дело с румынами: пока ими занималась единственная девушка-переводчица, и галдящая и шумно умоляющая толпа пугала бедняжку просто ужасно. Женька перенаправил в помощь симпатичной молдаванке немецкого обер-лейтенанта, свободно владеющего румынским языком и соотносительно связно изъясняющегося на русском. Вызывали в штаб. Женька сходил, вместе с измученным старлеем перевел письменную просьбу немецкого полковника-артиллериста, номинально возглавившего пленную орду. Кажется, майор из танкистов, временно руководящий штабом по работе с пленными, в отчаянии был готов построить остатки 17-й армии вермахта в единую колонну и направить прямиком в море.
Женька допрашивал гауптмана. Немец бормотал про честь потомственного военного, про свое давнее неприятие наци. Из документов у него было лишь направление в штаб дивизии. Даже писем из дома и фото детишек не имелось. Собственно, и бумажник отсутствовал. Простой такой капитан-артиллерист, без всяких вредных привычек и родни. Женька склонялся к решению сунуть его в «отстойник», где уже сидели трое подозрительных типов. Еще двое раскололись и назвали свои настоящие звания — конвой в лице товарища Торчка действовал неплохо. Павло Захарович, сохраняя непроницаемое выражение на заросшем щетиной лице, к винтовке примкнул штык и походил на гнома-пикинера. Вероятно, именно такими немцы и представляли зловещих «кремлевских палачей».
В блиндаж ввалилась Катерина с набитым вещмешком. Гауптман уставился исподлобья на матросскую комиссаршу — под маскхалатом Мезиной продолжала вызывающе светиться грязная тельняшка.
— Кать, я сейчас сдохну, — пробормотал Женька. — Меня уже тошнит. И от коптилки глаза чешутся.
— Сворачиваемся. Скоро нормальные дознаватели прибудут, — пообещала начальница. — Продержись еще полчасика. Что за тип? Ценный?
— Уклончивый. Думаю в зиндан отправить. Там еще трое сомнительных.
— Давай я этого припугну, а потом перекусим и выдвигаемся. А ты иди пока продышись.
Женька поспешно замотал головой. Уже сходил разок. К обрыву. Туда все по неотложным физиологическим надобностям ходили, потому что больше было некуда. На аэродроме, за символически натянутой веревкой, сидели и лежали пленные. Отсекая толпу от груд разбитых самолетов, стояли танки и цепочка настороженных бойцов оцепления. Заунывно кричали румыны, кто-то дрался. Соваться за веревку охрана не решалась. Пленных было много, просто чудовищно много. Хорошо смотреть кинохронику, когда шеренги плененных врагов плетутся по дорогам или маршируют по улицам Москвы. А здесь только веревка и тысячи людей, неадекватных, еще не до конца понявших, что случилось. Частью раненых, частью спятивших. Кого-то еще трясет от ненависти. Прячутся в середине огромной толпы власовцы и прочие гады — тем вообще терять нечего. Трупы выносят к площадке у разбитых самолетов, укладывают длинными рядами.
Женька прошел к обрыву. Застегивающий ремень капитан-связист разговаривал со старшиной:
— Все ж не по-человечески как-то. Гадко.
— А мне что на живых гадов, что на мертвых — без разницы, — мрачно заметил старшина. — Эй, разведка, поосторожней. Там снизу какая-то сука стреляла. Гранатами добили, но небось не последний.
Внизу, в расщелинах и на камнях у воды, в волнах прибоя, в резиновых лодках, прибитых к берегу, лежали и плавали трупы. Берег обрывался практически вертикально, но внизу оставалась полоса метров в десять сплошь из серых немецких мундиров и выгоревшего румынского хаки. Опавшие бока надувных лодок, перевернутое смоленое днище рыбацкой шаланды, задний борт грузовика, дуло пушки, растрепанный плот из автомобильных камер, снова трупы, — поутихший прибой их шевелил, и жуткими водорослями всплескивали белые кисти рук, запрокидывались, словно вглядываясь в последней надежде, бледные пятна лиц.
