Она появилась в коротком черном платье, в сапожках на высоком каблуке — куда выше ростом, чем мне помнилось; принарядилась, надела драгоценности. Когда она подошла к нашему столику, пробравшись сквозь толпу у барной стойки, я поведал, что она выглядит сногсшибательно. Мы расцеловались в обе щеки, я чмокнул ее и в лоб, как обычно. Все сомнения касательно того, чем мы являемся друг для друга, мгновенно улетучились. Момент внезапной ясности относительно моей новой подступающей жизни воодушевил и смел все преграды. Какой же глупостью с моей стороны были все мысли о том, что эту жизнь следует отсрочить.
Я заказал два мартини «Хендрикс». Нравится ей это местечко? «Чистый декаданс, но вообще-то совершенно чудесное», — ответила она. Сняла шаль, и я впервые увидел верхнюю часть ее рук — та же сияющая кожа, тот же тон, что и у запястий: тонкие, но не хрупкие; мимолетный взгляд на ее подмышки стал откровением и напомнил мне, что никакая это не ошибка, я ничего не выдумываю, что если я и не решусь высказать главное, мне надо будет лишь взглянуть на ее подмышки, пока она сидит и смотрит на меня через стол, — и вся нерешительность улетучится. Меню ее озадачило. Она не хотела заказывать сама.
— Закажи за меня.
Я с трудом ей поверил. Тем не менее поступок ее мне понравился, и я не удержался:
— Я точно знаю, что тебе понравится.
Похоже, я снял с нее тяжкий груз. Она тут же положила меню и снова устремила на меня глаза. Мне и это нравилось. Я потянулся, взял ее ладонь.
Выбор вина она тоже оставила мне.
То, как она извлекала устриц из раковин, вызвало у меня одно желание — чтобы она не спешила, ела как можно дольше и никогда, никогда не заканчивала. «Ты с меня глаз не сводишь», — сказала она. «Я не свожу с тебя глаз», — подтвердил я. Она улыбнулась. Я улыбнулся в ответ.
Разумеется, не обошлось без Марии Малибран. Я спросил, известно ли ей, что сестра Марии, Полина Виардо, тоже была оперной певицей. Да, ей известно, что сестра Марии была оперной певицей. Но тут интерес ее почему-то угас. А известно ли ей, что Тургенев долгие годы был до безумия влюблен в сестру Марии? Любовь всей жизни, ответила она, да, про Тургенева она тоже знает... «Лучше расскажи про себя. Ты о себе никогда ничего не рассказываешь».
Это было правдой. О себе я говорил мало.
— Все, что обо мне можно сказать, более или менее на поверхности.
Короткая пауза.
— Ну, расскажи тогда о том, что внутри. Она указала на свою грудь, имея в виду мою.
— Ты правда хочешь, чтобы я ответил прямо сейчас?
Я попытался не подпустить в голос ни тоски, ни загадочности. Сказать я хотел следующее: на этот вопрос я дам ответ позже, когда мы выйдем из ресторана и направимся к тебе. Я хочу, чтобы этот вопрос про «внутри» ты задала мне снова, когда мы минуем съемочную группу — надеюсь, она и сегодня будет на месте, мне страшно хочется, чтобы нас опять остановили на переходе сразу перед тем, когда хлынет ненастоящий дождь. Пусть эти помрежи с мобильными телефонами и булочками в руках попросят нас вести себя совсем-совсем тихо, потому что я хочу идти, и говорить, и вести себя совсем тихо, идти до самой твоей двери, и там ты пригласишь меня подняться наверх, и мы поднимемся наверх, и ты откроешь дверь и скажешь: «Вот, здесь я живу». Я хочу видеть, где ты живешь, как ты живешь, как ты выглядишь, когда снимаешь одежду. Хочу видеть, как твой кот прыгнет к тебе и устроится на твоих голых руках, хочу видеть стол, за которым ты пишешь, хочу слышать, как ты обзавелась всеми этими вещами, — хочу знать все. Вот что происходит там, внутри.
Вместо этого я в итоге произнес:
— Пожалуй, ресторан не самое лучшее место.
Девушке, писавшей про Марию Малибран, знавшей все на свете про криптоиудеев, которые веками скрывали свою подлинную сущность, не составляло никакого труда проникнуть в смысл моей криптолюбовной речи. «Если она сообразит, это говорит о многом. Если упустит, в этом тоже скрыт особый смысл».
Манфред: «Ты оставил ей лазейку».
Я: «Да, оставил».
Манфред: «Так нечестно. По отношению к тебе. По отношению к ней».
Я вспомнил последнее его электронное письмо — после того, как я рассказал, что собираюсь сегодня на ужин. «Если она пригласит тебя к себе, соглашайся мигом, не дай ей ни на миг предположить, что ты ее отвергаешь. И еще до встречи пошли ей цветы. Проблема твоя не в том, что ты неверно интерпретируешь знаки; просто кроме знаков ты ничего не видишь. Ты слеп, амиго».
Я знаю, когда вступать в игру, вотужспасибочки.
«Я в этом не уверен», — написал он в ответ.
Впрочем, совету насчет цветов я внял.
Едва их доставили, она написала: обожаю лилии.
Тем не менее, когда за ужином вдруг повисло короткое молчание, все это представлялось мне бесконечно, бесконечно далеким от постели. Стало казаться, что согласие на ужин я вырвал у нее силой. В молчании сквозила напряженность. Еще секунда — и она скажет что-то такое, что рассеет иллюзию нашей совершенной гармонии. Я даже понял заранее: она сейчас скажет не то, что я хочу слышать, а ее предплечья, ладони, пальцы, которые так и просят, чтобы я протянул руку через стол и прикоснулся к ним снова, превратятся через несколько секунд после ее слов в камень и отберут у меня мечту и дар небес. Впрочем, она предпочла молчание.
— Давай решим, когда поедем смотреть на могилу да Понте, — произнес я наконец. Лучше о делах, чем ни о чем.
— Можно на выходных, — откликнулась она.
Ответ прозвучал чуть слишком поспешно, чтобы означать подлинное согласие.
— На этих выходных довольно трудно. Она уставилась на меня.
— «Ужин и все такое»?
Какой у нее острый и язвительный ум.
— «Ужин и все такое», — ответил я.
Любая другая женщина уцепилась бы за это «ужин и все такое» и высказала свою обиду. Она же просто сменила тему. С любым другим человеком я принял бы молчание за: «Не хочу устраивать разборок». У нее оно означало другое. «Ужин и все такое» устраивало и ее — именно поэтому я почувствовал, как во мне накипает что-то вроде ярости, хотя, возможно, это было просто отчаяние или, хуже того, сожаление. Различить их не удавалось. Ладно, еще о делах:
— Полина Виардо дружила со всеми значимыми современниками: Шопеном, Чайковским, Листом, Санд, Гуно,
Берлиозом, Сен-Сансом, Брамсом. — Не зная, что еще добавить, я не сдержался: — Ладно, расскажи мне про этого нового человека в твоей жизни.
Звучала ли в моих словах ревность? Или я пытался продемонстрировать ее отсутствие? Или деликатно давал ей возможность сообщить, что этот новый человек в жизни я и есть?
— Новый человек? — Она призадумалась. — Я пока не хочу о нем говорить.
— Не хочет о нем говорить, — откликнулся я, стараясь придать голосу бодрость.
