Книга Инкубус - Михаил Зуев

Путь неблизкий, километров семь, не меньше, часа два топать – толпа-то какая идет, не обгонишь. По Пярну Маантеэ до площади Виру, а там по Нарва Маантеэ всё прямо и прямо – в сторону Пирита, по Пиритатеэ, а возле кафе Тульяк и цветочного павильона в поворот, и уже рукой подать до Певческого поля. Вроде ничего особенного, ну, так это в обычный день, а тут-то – вон народу сколько! И от своих никому отстать нельзя, а то потеряешься, как потом догонять будешь? До Креицвальда уже почти дошли, Кадри смотрит, а мелкий Арво, из младшей хоровой группы, отстает, они же впереди идут, потом средние, а потом старшие. Чуть ли не плачет и ножками сучит на ходу. Кадри спрашивает – Арвуня, ты чего? А он красный весь, как рак, на ухо шепчет – писять хочу, приплясывает, того и гляди, сейчас штаны намочит. А где? – туалета-то нет, мостовая да толпа народа! Кадри его хвать за руку, на тротуар, юбки растопырила, как наседка крылышки, спиной встала, закрыла, говорит – давай, писяй быстрее! Хорошо, успели: Арво из-за юбок выпархивает – и бегом школьную колонну догонять.

Кюллике говорит – давай в августе поедем в Хаапсалу. Кадри спрашивает – зачем? Кюллике – как зачем, вдруг Белую Даму увидим? На полнолуние в августе всегда появляется, так говорят. Кадри – кто говорит? Кюллике – да бабушка говорит, и мама тоже, ты историю про Белую Даму знаешь? Кадри смеется – да кто в Эстонии про Белую Даму не знает, только чего нам с тобой на призраков глазеть, да еще и за сто километров автобусом трястись, а Кюллике ей – как зачем, интересно ведь, чего ты скучная такая! Кадри говорит, я не скучная, ты только сама подумай, нам сто километров ехать, а Белая Дама когда появляется? Кюллике – что значит, в смысле, когда? Кадри отвечает, ну, она же не днем появляется, правильно? Кюллике говорит: ночью. Кадри подругу спрашивает – ну вот видишь, ночью, а ночью автобусы не ходят, мы где с тобой до утра болтаться будем? У тебя в Хаапсалу родственники есть? Кюллике говорит: точно, я не подумала, и мордаха такая круглая и расстроенная. А Кадри только улыбнулась – ладно, не парься ты, чего мы там не видели с тобой.

Дошли до Певческого поля тем временем и остановились – ни туда, ни сюда. Там очередь на вход ой как надолго. Училки бегают, по головам считают. Петер с Мейно, два придурка, по-тихому курить убежали, а тут как раз Ириска Бориновна мимо идет, пальцы загибает – где эти, спрашивает. Кюллике замялась, а Кадри говорит, да, Ирин Борисна, они в туалет отошли, а до туалета хрен его знает сколько идти, да и очереди там такие… Ириска говорит – ну ладно, только-только дальше пошла, тут эти из-за кустов нарисовались, и такая вонища от них! Ириска только носом повела – ну-ну! Кадри им – вы чего?! – а они ржут: не зажопили, и ладно. Колонны на вход двигаются медленно, черепашьим шагом ползут, должно быть тысяч двадцать пять, а зрителей так и вовсе без счета. Еще минут сорок прошло, пока строились, заходили да в ракушке места занимали – старшие по колоннам бегают, как ошпаренные, опять, чтобы встали правильно, чтобы никто не потерялся да мелких в суматохе не придавили.

Тем временем оркестр начал, две вступительные вещи сыграли. И тут петь стали. Кадри стоит и не понимает, что происходит. Как будто кто-то большой, теплый, живой на сцене-ракушке, словно огромный дракон – дышит, двигается, а она словно часть большого дыхания, и как странно – а может, наоборот, может, это дыхание Певческого поля, дыхание десятков тысяч и есть твое единственное дыхание, дыхание Кадри? Волны – да, волны! – идут волны, идут через тебя, пронизывают, поддерживают тебя, качают, ласкают, и ты теперь волна, волна и дыхание, дыхание и волна, а руки дирижера там, внизу, далеко-далеко, за крохотным пультом – его руки словно начало начал, и ты на них не смотришь, но видишь, они гладят тебя, Кадри, они и не руки, а ритм, ритм твоего дыхания, стук твоего сердца, размах твоих крыл! Ты поднимаешься ввысь! Ты – часть чего-то большего, но и это большее всего лишь часть тебя, и именно поэтому тебе не страшно, совсем не страшно, а песня – твое дыхание. И ты летишь, летишь прямо в синее высокое небо, и крыла твои дрожат от нетерпения, все выше и выше, все сильнее и сильнее, потому что тебе всего пятнадцать, и кто осмелится, какая сила посмеет остановить твой полет?! Туда, к Солнцу, где ярко, где цвета, где краски, где сама Жизнь рисует тобой, словно вечной краской, невероятно прекрасную и ничем не смываемую картину на небосводе! И Солнце, Солнце, вечное Солнце, и Солнце – это ты, а ты…

Но почему, но что это, где – где Солнце?! Куда, куда делось? Ты висишь в небе, и крылья твои мерно дышат, и держат пока, но все труднее, все сложнее, все страшнее – как можно жить, как дышать без Солнца, когда темное небо вокруг тебя, и загорается белая тяжелая хищная звезда, и прожигает небо, и опаляет твои крылья – нет, ты не падаешь, ты просто не можешь дышать, и грудь сдавливает, и нет никого вокруг, и нет больше песни, только эхо, а потом эхо от эха. А звезда жжет глаза, и ты зажмуриваешь веки плотно-плотно, но всё зря – звезда не уходит, светит сквозь веки, как будто и нет их, светит насквозь, а ты летишь, и всё труднее. И тебе – откуда ты это знаешь? – уже не пятнадцать, тебе пятьдесят, и не Певческое то уже поле, а серое пространство, и блики тьмы тянут к тебе крючковатые пальцы и касаются твоей белой нежной кожи, обдавая могильным холодом. И нет никого рядом, чтобы спасти! Почему нет никого?! Андрюша, единственный мой Андрюша, где ты?!

Почему у него чужое лицо, не его – бледное, старое, почему глаза закрыты, почему он так далеко, почему лежит внизу, на земле, распростертый, не видит тебя, почему недвижим, а ты – ты стара и слаба, и тебе не пятьдесят, а ты древняя старуха и не можешь обнять, поднять, сделать так, чтобы он открыл глаза…

Андрюша, Андрюша, не уходи, не бросай меня!

– …Ма, мама, проснись, мама! Проснись! – раздался откуда-то сверху голос Джона.

– Что, сынок?! – сбрасывая дурной сон, села на кровати Кадри.

– Всё плохо, мама. Всё плохо.