Всё это время незримый Гарди Джеклин был с Марком Антонием, и незримая душа его стелила дорогу белому коню, и Марк Антоний врезался в первые ряды римлян — это было всё равно, что таранить соломинкой чугунные ворота, но Гарди Джеклин знал, что это была великая попытка одного человека, который, решившись на неё, больше не считал себя человеком, а Гарди Джеклин возвращался назад, в август 31 года до настоящей эры, и попадал в морской бой у берегов Северной Африки при мысе Акции, между Марком Антонием и Августом Октавианом, готовясь вновь проделать путь, который составлял его жизнь.
Комнату № 4 снимал убеждённый кальвинист, каких много развелось в эпоху Реформации, седеющий, тучный англичанин французского происхождения, отличавшийся, как и Жан Кальвин, крайней религиозной нетерпимостью и неистребимой ненавистью к квакерам; знающий наизусть основное сочинение Кальвина «Наставление в христианской вере», всей душой принимающий доктрину об абсолютном предопределении и упивающийся проповедями мирского аскетизма, не думая о том, кем предстанет человек перед богом — кальвинистом или шекером из «Объединенного общества истинно верующих во второе пришествие Христа», или фундаменталистом, или трапистом, или квакером, или антиномистом, или богомилом.
Но священник, отсидевший в тюрьме, много думал об этом — несмотря на то, что знал: человеческое сознание всегда спасёт человека от ответа; и он верил в одну чистую веру, какой некоторое время жил маленький мальчик Фрэнсис Крейг — и верил, что будет так: Отравленный — предстанет перед богом Отравленным; Потерянный в пустыне — предстанет перед богом Потерянным в пустыне; Сгоревший — предстанет перед богом Сгоревшим; Казнённый — предстанет перед богом Казненным, ибо всё гораздо проще и гораздо хуже, чем кажется людям.
Священник жил в Лондоне полтора года и снимал комнату в гостинице «Корона».
Днём он гулял, закутав нижнюю часть лица пёстрым шарфом, хотя для осени стояла неплохая погода. Обычно он шёл в Вестминстерское аббатство, сидел там часа два, потом выходил на площадь.
Старухи там обычно продавали сирень, люди покупали её, несли в церковь, оставляли и уходили, причётчик выбрасывал сирень на улицу, старухи подбирали и снова продавали.
Всё это было, как скитания воды из океана в океан.
На площади к священнику подошла женщина.
— Да ведь это наш бывший приходской священник, — вскрикнула она. — Сволочь, которая продавала церковные должности с тремя такими же сволочами!
На её крик стали оборачиваться проходившие люди, некоторые подошли поближе и сразу же подключились к обсуждению.
— А-а-а, верно…
— А ведь всё еще живой, мерзавец!
— …сволочи живут дольше всех…
— …скотина исповедовала мою мать, — заорал в дым пьяный мясник. — Теперь она всю смерть проживет в аду…
— Узнаете своего старого подопечного, господин судья?
— Я давно не судья…
Худая, как стебель злака, городская куртизанка с ярко накрашенными губами — память о веселой молодости — заявила, что знает его, как своего нечестивого любовника.
Оборванец с черной бородой и белоснежными седыми бакенбардами, выкрикнувший, что священник так и не сделал никому доброго дела — я и просил его только о том, чтобы похлопотал за меня перед господом богом за лучший уголок неба…
Обвинение меняло святой и мученический образ священника на похабника и безбожного враля.
Крейг нашел священника в Вестминстерском аббатстве. Он сидел на скамье, сгорбленный и безучастный ко всему.
Под высоким куполом аббатства висело прозрачное ожерелье звуков: Перселл исполнял прелюдию к четвертой сюите.
Крейг сел на соседнюю скамью позади священника. На него никто не обратил внимания. Лица людей были скованы смирением. В церкви со смиренным выражением лица молятся и проклинают.
Священник не шевелился. Он сидел, опустив голову, глядя на руки, в позе женщины, которая вяжет корзины. После тюрьмы он почти всегда сидел так.
От хозяина гостиницы, где священник снимал комнату, Крейг знал, что он по-прежнему зарабатывает деньги, рисуя вывески для городских лавок и кабаков; аккуратно платит по счетам; часто ходит в церковь; не пьет; ничем не интересуется и закрывает за собой дверь в комнату так, словно заколачивает крышку собственного гроба.
Прелюдия оборвалась неожиданно и резко, точно разбили хрустальную вазу. Перселл заиграл быструю кантату.
Священник встал, тихо извиняясь, выбрался в проход и пошёл к выходу. Крейг последовал за ним. Священник оглянулся. Некоторое время он смотрел на Крейга, с трудом улыбаясь.
— A-а. Ты вернулся, — сказал он.
— Да.
Священник кивнул.
— Я хотел бы поставить свечу пречистой деве.
Потом они вышли из аббатства. У парапета сидел нищий. Щурился на солнце и притворялся слепым придурком, а когда дети строили ему рожи, он забывал про слепоту и метко бросал в них камни.
Священник двигался очень медленно. Они шли между домами по серому коридору лондонских улиц.
Крейг сказал священнику, что через месяц отплывает к берегам Западной Африки. Сказал, что ему присвоено звание капитана первого ранга и что теперь чем выше воинское звание, тем больше шансов угодить на виселицу. На вопрос, зачем они плывут в Африку, Крейг ответил, что адмиралу Джонсу, который был знаменит не только своей аллергией к женским ночным рубашкам, но и ненормальными мыслями с похмелья, пришло в голову повторить экспедицию Хоукинса и Дрейка, иными словами, устроить охоту на негров в Эфиопии или в Гвинее, а затем выгодно продать их в Америке. Джонс поделился своими планами с министром, а министр получил согласие короля на финансирование экспедиции. Адмирал Джонс отдал под начало Крейга четыре корабля и приказал, как можно быстрее снарядить экспедицию.
— Это пиратство чистой воды, — сказал священник.
Крейг пожал плечами.
Они зашли в гостиницу.
— Ирвинг, — сказал священник хозяину, — вели подать ко мне в комнату две бутылки вина и один бокал.
Они поднялись на второй этаж. Крейг был у священника один раз. Тогда он был пьян, и они поссорились. В комнате кроме дубовой кровати, стола, двух стульев и библии в зеленой обложке по-прежнему ничего не было.
Принесли вино и бокал.
Они сели к столу. Священник наполнил бокал вином и поставил перед Крейгом.
— Ты хочешь есть? — спросил он.
— Нет.
Крейг выпил вино залпом.
Священник долго молчал. Когда он заговорил, Крейг понял, что между ними этот разговор будет последним.
— Послушай, Фрэнсис, — сказал священник. — Я не хочу, чтобы ты приезжал ко мне. Не хочу выслушивать твою пьяную ругань. Не хочу тебя видеть.
