Про человека с молоточком вспомнила Люсьена.
– А потом, – сказал я, – у человека с молоточком подрос сын – человек с молотком…
Мы сидели голышом друг напротив друга.
Люсьена уперлась пятками в мои колени и пошевелила пальчиками.
Я извлек из папки газеты.
– Здесь опубликовано интервью с человеком, который живет в Лондоне и призывает к свержению кремлевской тирании. Он финансирует два оппозиционных сайта и газету в России. Вот он, на этом снимке…
– Настоящий альфа-самец, – лениво сказала Люсьена.
– А вот другое интервью с этим же самцом. Он рассказывает о своем несчастном отце, который в конце сороковых стал жертвой сталинских репрессий. Отцу повезло – не расстреляли, как его шефа Абакумова, а дали пятнадцать лет лагерей. Незадолго до войны он вел дело метростроевцев, которых обвиняли во всех смертных грехах, начиная со шпионажа в пользу Японии. Допросы он вел с пристрастием. В качестве последнего аргумента обычно использовал молоток. Обычный слесарный молоток, которым он дробил костяшки пальцев, плющил гениталии и вообще не стеснялся. Я знаю точно, что одного из подследственных он забил молотком насмерть. Но никто не поставил это ему в вину ни тогда, ни потом. Главным был не он, главных расстреляли на Левашовской пустоши под Питером, а он отбыл срок в лагерях, вернулся и вскоре опять нашел дело по душе. В девяносто пятом его посмертно вчистую реабилитировали по последнему делу, а про молоток и не вспомнили. Возможно, не осталось ни свидетелей, ни доказательств. Simple truth suppressed, как это назвал Шекспир. Правды просто не стало. Его сын, вот этот альфа-самец и светоч свободы, тоже замешан в убийстве, а может, и в двух. Я это точно знаю, но доказать не смогу. Сейчас он владеет акциями в двенадцати офшорных компаниях, счетами в английских, немецких и швейцарских банках, виллой на озере Комо, недвижимостью на Кипре, Сардинии и во Франции… кажется, Генри Форд сказал, что может дать отчет обо всех своих миллионах, кроме первого. Этот самец из тех новых русских, которые не смогут дать отчет ни о первом, ни о последнем своем миллионе. Что же касается его новообретенных оппозиционных убеждений… это тот случай, про который Фрейд сказал: «Verlust der Scham führt zur Verblödung» – потеря стыда ведет к одурению. Человек снимает штаны и ходит по улицам голышом, но сходит с ума не тогда, когда снимает штаны, а когда начинает ходить по улицам голышом…
– А почему ты называешь человека с молотком сыном чеховского человека с молоточком? Не слишком ли сильно?
– Прадед этого альфа-самца был нищим сельским священником, дед – деревенским учителем, поклонником Некрасова и Чернышевского, типичным чеховским персонажем…
– Ну не станешь же ты утверждать, что Чехов повинен в октябре семнадцатого и в Большом Терроре?
– Нет, конечно. Но человек с молотком – родной сын человека с молоточком.
Я закрыл файл, уничтожил его и написал Люсьене, что мой старенький компьютер, увы, каза болду, не оставив никаких следов ее файла.
Переписка наша, однако, не прервалась: Люсьена – интересная собеседница и волевая женщина, не отступавшая от своего решения «оседлать перспективное имя».
Благодаря Люсьене, растормошившей меня, я вернулся к рукописи, которая остановилась на смерти Фрины.
Отпевали Фрину в маленькой церкви, стоявшей на окраине поселка с тех времен, когда здесь не было ни казарм, ни фабрики, выпускавшей колючую проволоку, а жители двух деревенек занимались изготовлением красного кирпича кустарным способом.
Фрина лежала в маленьком гробу, укрытая до подбородка ковром из белых роз. Священник читал молитвы, женщины время от времени крестились, я не сводил взгляда со лба Фрины, который ярко блестел, словно смазанный жиром, Топоров стоял рядом со мной, опираясь на трость, и губы его едва заметно шевелились. Похоже, он беззвучно повторял за священником слова молитвы.
Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси: жезл Твой и палица Твоя, та мя утешиста…
Алина не спускала с меня глаз дома, на кладбище и в кафе, которое Топоров снял для поминок.
Подавая на стол, хозяин и его дочь всякий раз почтительно кланялись Топорову, сразу признав его за главного.
Кара пила и курила с мрачным видом, Ева то и дело подносила к носу скатанный в комочек платок, Нинель шепотом уговаривала Топорова «не пить насухую», а я думал о том, что, может быть, уже завтра утром мне придется покинуть уютный кривой домик, забыть о черной икре, добротной одежде, беззаботной жизни, и хотел поговорить об этом с Топоровым, но так и не решился…
– Наш дом всегда для вас открыт, – сказал Топоров на прощание, переводя взгляд с меня на Алину, и было непонятно, для кого открыт его дом – для меня, для нее или для нас обоих.
Домой нас отвез все тот же шофер с дореволюционной бородкой.
В машине Алина положила руку на мое колено, я откинулся на спину и закрыл глаза.
Дома мы молча легли спать.
Все эти дни я пытался подобрать слова, чтобы описать то, что произошло в ночь смерти Фрины.
Фраза «я убил ее» казалась мне неточной. Гораздо ближе к истине было выражение «я ускорил ее смерть», хотя и она требовала обстоятельства образа действия, например, «нечаянно», «невольно».
«Я нечаянно ускорил ее смерть».
Конечно же, никакого умысла у меня не было и в помине, я был напуган, растерян, взвинчен, действовал импульсивно, с панической поспешностью, едва успевая реагировать на ее хаотические порывы. В те минуты я превратился в существо бессознательное, лишь откликающееся на внешние раздражители, и не отдавал себе отчета в том, что делал, пытаясь облегчить ее страдания. Именно поэтому я не обратил внимания на эту чертову подушку, которая за долю секунды изменила положение, закрыв нос и рот Фрины, а когда Фрина забилась, пытаясь сбросить меня, освободиться от подушки, я только крепче прижал ее к себе, ускорив таким образом ее смерть.
Не знаю, сколько ей оставалось жить, может, минуту, может, две, а может, всего секунду, однако я украл у нее эту секунду, сам того не желая, и отныне до конца жизни обречен на чувство вины, хотя, видит бог, моей вины в этом не было ни на морковный хвостик, но и этой малости достаточно, чтобы мучиться, корчиться и сгорать во всех огнях опустевшего ада, с ужасом глядя на свою бугрящуюся, волдырящуюся свою плоть, смердящую и брызжущую гноем…
Безусловно, Алина понимала, что я ускорил смерть Фрины нечаянно, и не осуждала меня – скорее сочувствовала.
Лифа написал заключение, которое никто не ставил под сомнение, дело закрыто.
Но в том-то и дело, что всю правду – пусть и без малой малости – знали только мы, я и Алина, и только мы знали, понимали, что эта малость, которая стоила меньше морковкина хвостика, – от нее некуда было спрятаться, и мы оба понимали, что эта ничтожная малость стоит человеческой жизни, ни на минуту не позволяя забывать о ней и отдаваясь болью в моей левой ступне, которую я порезал стеклом в ночь смерти Фрины.
