Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 120
Черная сажа горельника мутной завесой висела над землей. Она оседала на одежду, липла к потному телу, хрустела на зубах и застревала в горле. Лаврентий вышел на край деляны и тяжело опустился на валежину. Вытер подолом рубахи потное лицо и окинул взглядом раскорчевку:
– Не устоишь, не-е-ет! – с ожесточением пробурчал бригадир. – Повалим тебя, никуда не денешься!
Чем больше сопротивлялась тайга, с тем большим остервенением работали люди. Здесь шла битва за выживание. Раскорчевка – это будущая деревня, это будущее поле, а земля для крестьянина – это жизнь. И уже не дуло револьвера, приставленное к затылку спецпереселенца, и злой окрик надсмотрщика заставляли надрываться на непосильной работе, а сама земля-кормилица.
Жамов встал с валежины и огляделся. На другом конце деляны мелькала знакомая косынка жены.
– Идти надо! – устало проговорил Жамов.
– Хоть одна благодать здесь – комарья мало! На покосе, поди, заедат! – проговорила Анна Жамова, бросая сучья в костер.
– Быстрее бы эта благодать проходила, сгорели все! – Мария с трудом разогнула судорожно сведенные пальцы.
– Не торопи, девка! Не заметим, как жара спадет и холода наступят!
– А-а, черт с имя… К одному концу! – зло бросила Мария, растирая ладонью сажу на лице.
Анна не смогла сдержать улыбки, глядя на подругу:
– На кого ты похожа!
– Ты на себя посмотри, – отпарировала Мария. – Черти в преисподней, поди, чище! – и тоже улыбнулась. – А вон и твой идет!
Подошел Лаврентий.
– Здорово, бабы!
– Здорово! – с улыбкой ответила Анна. – Давно не виделись!
– Давно, давно! – задумчиво проговорил Лаврентий и, нагнувшись, взял в руки комок земли. Тяжелый, влажный, темно-серого цвета, он не рассыпался, а сминался, прилипая к рукам.
– Да-а, – все так же задумчиво хмыкнул Лаврентий, машинально вертя в руках влажный комок земли. – Землица-то не ахти какая! – Он бросил комок в костер и неожиданно улыбнулся, показав ослепительно белые зубы. – А че, бабы, раскорчуем; будет и деревня, будут и поля. Будут стоять суслоны хлеба на полях! – уверенно закончил бригадир.
– Ох, Васильич, доконают нас эти поля… – проговорила Мария.
– Не доконают, Мария! А вот мы осилим… – И еще раз повторил: – Будут, Мария, на следующую осень стоять ржаные суслоны на полях!
– Дожить бы до осени, Васильич! – Мария горестно поджала губы.
– А ты, бабонька, раньше времени не умирай! Помереть-то легко, а ты попробуй выживи! – отрезал бригадир.
После смерти Ефима Глушакова уже шла третья ночь. В балагане, где лежал покойник, спать было нельзя. От вздутого тела нестерпимо несло смердящим, тошнотворным запахом. Мария перебралась на ночь в просторный балаган Жамовых. Она тихо лежала на нарах за занавеской, которая отделяла половину балагана, где спали молодые. Слышался тихий покойный храп Лаврентия.
«Ему че! Спит спокойно, а мне как завтра?!» – подумала с завистью Мария, прислушиваясь к храпу Лаврентия. Она беспокойно заворочалась. Сон совсем не шел к взволнованной женщине.
Мучила совесть перед мертвым Ефимом; ради куска хлеба она кощунственно скрывала смерть мужа, а завтра к нему и подступиться будет трудно; свой бабий грех перед ним. Страх и злоба на коменданта Сухова, что могла она, подневольная женщина, противопоставить этому зверю в человеческом обличье. Мария мучительно застонала: даже за себя постоять не могла.
– Ты не спишь, Мария! – тихо позвала Анна.
– Уснешь тут! – отозвалась Мария.
Женщины помолчали…
Наконец Анна проговорила:
– Спи, Мария, переживем и завтрашний день…
Утро было тихое, солнечное. Дым от кострищ снесло утренним ветерком, и горький запах дыма совсем не чувствовался; только звенели в чистом воздухе осточертевшие комары, да плыл по лагерю сладковатый трупный запах. Около балагана Глушаковых остановилась пожилая женщина – громкоголосая и болтливая Козленчиха.
– Слышь, бабы! – кричала она на весь лагерь. – Никак, Ефим помер, а мы и не знали! – Она увидела подходившую к балагану Марию. В глазах у Козленчихи мелькнула догадка; она злорадно продолжала кричать: – Ишь какая гладкая на мужниной пайке стала!
Мария дернулась, словно от удара:
– Осподи, за что она меня так! Что я ей сделала!
Козленчиха явно наслаждалась растерянностью молодой женщины. Она победно оглядела собравшуюся толпу поселенцев и, ища поддержки у людей, продолжала кричать:
– Мы голодаем, а она лишнюю пайку жрет! Подстилка комендантская!..
Толпа молчала…
К смертельно побледневшему лицу Марии вдруг прилила горячая кровь. В груди зародилось холодное бешенство. Она подняла голову, ноздри ее прямого тонкого носа затрепетали:
– Ах ты стерва старая! – уже не видя ничего перед собой от нахлынувшей ярости, от нестерпимого стыда, от горькой правды, а еще больше от горькой несправедливости, она резко шагнула вперед, вытянула руки и мертвой хваткой вцепилась в волосы противницы. Мария молча, остервенело, мотала оговорщицу из стороны в сторону. Затем, продолжая держать ее одной рукой за волосы, она другой – тяжело, по-мужски – стала хлестать Козленчиху по щекам.
– Ой, люди добрые, ратуйте, убивают! – взвыла от боли смертельно перепуганная противница.
Мария, хлеща по щекам Козленчиху, наконец заговорила:
– Я тебе покажу – пайку жрет! Я тебе покажу – комендантская подстилка…
Вдруг ее плечо обожгла нестерпимая боль. Мария испуганно опустила руки, а плеть уже со свистом перепоясала Козленчиху. Мария инстинктивно отскочила в сторону и подняла голову.
Рядом стоял Сухов, его тонкие губы кривила ухмылка, ползучей змеей вилась в руке ременная плеть.
– Поливанов! – приказал комендант. – Посади ее в яму, пусть посидит! – он оглядел собравшихся. – Чтобы все знали, как государство обманывать! – Затем нашел глазами Жамова, ткнул плетью в сторону балагана Глушаковых: – Эту падаль закопать! – Сухов стоял, поигрывая плетью, и вдруг резко на весь лагерь заорал:
– Разойдись! Мать вашу!..
Толпа испуганно всколыхнулась.
Мешковатый Поливанов, суетливо поправляя на поясе нелепо болтавшуюся кобуру, потянул за собой арестованную:
– Пойдем, милая!
Мария опустила голову и пошла в сторону комендатуры, где под полом в пристройке была вырыта яма, застенок для провинившихся спецпереселенцев. И первой карцер обновила Мария Глушакова…
Глава 19
«Хороший мужик, однако, Ефимка!» – думала Агафья, плывя по извилистой полноводной речке Варыньоге. Обласок неслышно скользил по тихой спокойной воде. Пологая волна, лениво разбегавшаяся от носа посудины, едва заметно пошевеливала жесткую осоку, тяжело клонившуюся к самой воде, разбивала на куски рыжую болотную накипь, скопившуюся вдоль берега, и терялась затем в густых зарослях тальника и черемушника, подступивших вплотную к берегам таежной речки. Равномерно нажимая на весло, тунгуска неторопливо, но споро гнала обласок вверх по течению.
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 120
