Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 78
Еще до расстановки Пастером «финальных точек», мистики начали злорадствовать, предсказывая, что в результате всей экспериментальной работы наука сама себя выведет к признанию того, что сотворение жизни было под силу лишь надприродному существу.
Примерно это и произошло к последней трети XIX века.
Для ученых вольнодумцев положивших столько труда на разгром религиозных идей победа над принципом самозарождения имела весьма горький вкус.
Жаловаться было не на кого — наука сама себе выкопала эту могилу.
После крушения generatio spontanea стало понятно, что в течении многих веков именно эта теория и была «научной», адресованной к законам природы, а не к мистике.
После ее «кончины» возникло ощущение, что не существует ни единой «зацепки», ни единой ниточки, которая могла бы повести к рациональному и проверяемому объяснению феномена появления жизни на древней земле.
№ 16
Доказанная Пастером возможность происхождения «живого лишь от живого» неотвратимо означала только одно: первым звеном всей жизненной цепочки был мощный, высокоорганизованный, и наделенный способностью к бесконечным сознательным трансмутациям начальный организм.
Чтобы дать возможность развиться всему многообразию органической жизни, он должен был раздробить себя на десятки тысяч совершенно разных начал, дать жизнь всем видам и «собраться» обратно, чтобы курировать и направлять развитие.
Тут-то по-настоящему и запахло богом. Причем таким, какого не способно было породить никакое религиозное воображение.
Никогда еще за всю историю человечества реальность божества не была такой яркой и убедительной.
Особенно важно было то, что явленный из пробирок, дефлегматоров и испарителей бог Пастера не имел ничего общего с фантазиями культов. Скроенный по лекалам самой высокой метафизики, он был очень «научен» и стерильно чист от жреческих спекуляций.
В трудах по истории науки этот момент деликатно характеризуется, как «кризис естествознания». Но это было больше, чем «кризис». Это был крах.
О науку публично вытирали ноги толпы «субъективных идеалистов», гегельянцев, астрологов, метафизиков, спиритов, виталистов и просто религиозных фанатиков.
Бессчетные Достоевские — Авенариусы — В. Соловьевы — Вейсманы — Де Фризы-Коржинские мстили естествознанию за годы унижения религиозной веры и разбитые мифы.
Ситуация была крайне неприятная. Она усугублялась еще и тем, что практически все открытия науки теперь были обращены против нее самой.
Поясним.
Точный возраст планеты, конечно, был еще не известен.
Но!
В XVII веке ученик Ньютона Эдмунд Галлей определил его в 10.000 лет. Чуть позже Жорж Луи Леклерк де Бюффон обозначил его 74 тысячами 832 годами с того самого момента, когда оторвавшийся от Солнца протуберанец образовал планетное тело Земли.
Лорд Кельвин в 1862 году обозначил древность нашей планеты сорока миллионами лет.
Сэр Артур Холмс в 1911 году назвал цифру 1, 64 миллиарда лет.
Ceretum, вскоре стало ясно, что Земля является еще более архаичным образованием, чем это представлялось Кельвину и даже Холмсу. (Открытия свойств изотопов свинца, сделанные в 1913 году Ф. Содди, позволили внести еще чуть-чуть ясности в ее возраст.)
Предъявление все более и более возрастающих цифр провоцировало забавную панику естественников. (Они тогда еще не понимали, что именно огромность временного пространства, простершегося от момента образования планетарного тела до палеозоя и станет основной подсказкой для разгадки тайны жизнезарождения.)
К началу XX века, сегодняшняя (относительно точная) цифра земного возраста (4,75 млрд лет) разумеется, еще не прозвучала.
Но уже обозначилась картина катархейского (гадейского) эона и раннего архея.
Без сомнения, — это был строго минеральный, безкислородный, высокотемпературный мир, полностью беззащитный перед обжигавшим его коротковолновым солнечным излучением.
Как казалось, на ранней земле не было места ни для каких форм жизни.
Последний «гвоздь в крышку гроба» естественнической идеи забила геология того времени.
Отметим, что она всегда была мощным и верным союзником научного свободомыслия. Посему именно ее свидетельство было воспринято наиболее драматично.
Геология честно исполнила свой долг, стратифициров слои земной коры и заключив, что «к архейской группе относятся массы гнейса, слюдяного сланца, филлитов и т. д., и те кристаллические сланцы, которые вместе с мрамором и кварцитом лежат на больших протяжениях под древнейшими породами кембрийской системы; до сих пор в них не было найдено остатков животных или растений»(М. Нермайр История Земли ml, СПБ 1903)
Академический свод — «Итоги науки» т. II, стр. 701 (СПБ 1911 г.) фиксирует пораженческие настроения натуралистов того времени: «Несомненно, что и все дальнейшие попытки найти в глубине гнейсовосланцевой земной брони какие либо остатки родственных нам «углеводородных» организмов осуждены на бесплодие».
Эдиакарские (позднеархейские) организмы обнаружены еще не были, но даже их открытие могло бы лишь немного (на 100 млн лет) передвинуть вглубь времени ту демаркационную линию, что в сознании ученых XIX века разделяла «мертвую» и «живую» эпохи истории Земли.
Ситуацию, возможно, могло бы отчасти поменять знание о подлинном возрасте биологической жизни, о том, что первые экзоглифы, т. е. биогенные отложения, молекулярные ископаемые и археи содержатся в пластах осадочных пород, сформировавшихся в сидейрийский период протерозоя, т. е. 2,5 миллиарда лет назад, а первые цианобактерии — в породах палеоархейской эры, образовавшихся 3.5 миллиарда лет назад.
Впрочем, для того, чтобы в зеленокаменных пластах Барбертона (юж. Африка) и Стрелли-Пул (западная Австралия) обнаружить следы цианобактерий, требовалось прежде всего точное знание того, что их надо там искать.
А это знание могло основываться только на мощной и доказуемой теории, объясняющей неизбежность плавного и естественного перехода материи из минерально-химического в органическое состояние.
Требовалось понимание того, что жизнь есть непрерывный химический процесс, а разделение его на «мертвый» и «живой» периоды — это не более чем недоразумение, навязанное науке и сослепу ею проглоченное.
Такой теории в начале века, разумеется, еще не существовало.
Но!
Тот, кому предстояло начать ее формулировать, уже примерял фуражку гимназиста. Впрочем, в 1900 году будущему академику Опарину было лишь шесть лет и его больше занимало уженье карасей, чем кризис мирового естествознания.
Второму творцу теории абиогенеза, Джону Бёрдону Сандерсону Холдейну, на тот момент исполнилось восемь. Величие оксфордских стен, в которых он родился и вырос, конечно, уже повлияло на него.
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 78
