Книга Надсада - Николай Зарубин

Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 123

— Вот то-то и оно, — подражая мужу, подводила черту под разговором.

И притворно жалобным голосом добавляла:

— А я-то как измаялась с детками-то и все одна, все одна хлесталась. Как собака Найда, бегала, ноченьки не спала, сладкого кусочка не видывала — жила на перекуске: то корочку хлебца где погрызешь, то луковку с солью к хлебцу-то прибавишь. Ох-хо-хо-хо-хо-хо-хо-о-о… Люшеньки…

— Да, Маркеловна, нам, женщинам, завсегда труднее, — опуская глаза, согласно гудели соседки. — Энтим мужикам-иродам не понять…

— Взять мово ероя: че он, изработался разве? — загоралась иной раз Татьяна, особенно после очередного словесного тычка мужа. — То с лошадями, то в кузне: тюк-тюк молоточком, тюк-тюк кувалдочкой. Соберутся в кузне мужики и давай языками чесать: ля-ля, ля-ля… А я? Корову с утра подои, в стадо проводи, поросяток накорми, курям — брось зерна, деток в школу проводи, обед ему, опостылому, приготовь… К вечеру явится с работы и куражится, мол, че эт у тебя пол в дому не мыт… А када мне мыть пол-то? Его, сиволапого, надо обихаживать, ужин готовить, деток встречать, рубашонки каки да штанишки каки стирать… Он в праздник какой принарядится, орденки каки понавесит на грудь, а я опять же хлещись в кути. Платьишка доброго не сносила, хорошо хоть Володенька мой теперь наряды мне покупат — вырастила, выучила сынка себе на радость…

— Но и все ж, Маркеловна, ерой у тебя Афанасьич и мушшина правильный… От таковского-то и потерпеть можна: не напьется, не будет с дрыном по двору гонять, не подымет деток с постели, не отправит среди ночи мать искать…

— Верно-верно, соседушки, — спохватывалась Татьяна, понимая, что при добром муже и зависти больше. — Не напился и не гонял по двору, деток никада не трогал, и я в своей постели сплю.

— Вот-вот, — гудели женщины. — Правильный Афанасьич-то…

— Тока слишком уж правильный, — спохватывалась. — Тож, быват, таки кренделя выписыват — заслушаться. А я мучийся…

Принимала прежний гордый вид, оглядывая свысока бабенок, и удалялась.

«Вот стерва беловска, — примерно одно и то же думала каждая, провожая взглядом Татьяну. — Выпендриватся, сынком хвастат, а сынок-то — первый кровопивец в поселке…»

Но вслух никто бы не отважился сказать подобное — слишком много ушей и угодников.

На этот раз дома застала Леньку Мурашова — дружка Степанова. Сидели за столом бывшие фронтовички, потягивали из рюмочек водочку. Ленька — Леонид Романыч то есть — был мужиком степенным, в старые времена, из-за калеченной на войне ноги, руководил профсоюзом леспромхоза.

Против Леньки Татьяна ничего не имела, однако не успел еще выветриться разговор с поселковыми бабами в магазинчике, потому на слегка захмелевших дружков глянула неприязненно.

«Счас нажрутся, окаянные, а ты мой за имя посуду, — подумалось. — Делать мне боле неча…»

Вслух же пропела:

— Давненько ты, Леня, не бывал у нас, давне-энько… Как там Наталья, детки?

— А че с Натальей сделатся? — отозвался Мурашов. — Тело нагонят да лесопилку включат.

— Каку лесопилку? — не поняла Татьяна.

— Да меня все пилит. Пилит и пилит, пилит и пилит — хоть уши ватой затыкай. Вот к Афанасьичу зашел, дак тока у него и глотнул свежего воздуха. Сидим, вспоминам войну, друзей-товарищей погибших.

— Че их вспоминать-то: было да сплыло, пора бы уж и забыть.

— Не скажи, Маркеловна. Кака бы война страшная ни была, а все ж была и молодость, и сила в руках, и отвага в глазах. Мы, сибиряки, фашиста не боялись, не отсиживались в окопах — считай, с открытого места из своего орудия били по врагу. Потому и орденов прибавлялось на груди. Счас вот доподлинно известно, что войну под Москвой в сторону Победы переломили именно мы, сибиряки, а не каки-нибудь там рязанские или орловские мужики. Этим мы с Афанасьичем и гордимся, о том и говорим.

— А ну вас к ляду, — поджала губы. — Вас не переслушать, тока че потом будешь кушать…

И за дверь.

— Татьяна-то у тебя, Афанасьич, будто осенний куст, всеми цветами радуги спят…

— Сам вижу. Как Володька пошел в гору, так и засияла.

— Вот о нем-то я и хотел с тобой побалакать…

— И ниче хорошего не собирался сказать, — будто закончил за друга Степан. — Я энто понял, как ты через порог переступил, тока ждал, када ж зачнешь.

— Не обижайся, Степа. Дело это житейское, и в том, что Владимир пошел в гору, ниче худого нет. Тока надо бы к людям поближе. Ко мне, знашь, целая делегация из бывших фронтовиков привалила. Ты, Романыч, говорят, со Степаном воевал, тебя он послушат. Сходи, говорят, к ему. Нет никакой мочи терпеть. Взять хоть дровишки. Раньше леспромхоз снабжал. Притянут трактором лесину к дому, а уж сам хозяин нанимат кого, чтоб распилить. Теперь не то чтоб лесину, и горбыля не возьмешь. А как зиму топиться? Зимы-то у нас лютые. Мучается народ. Стоном стонет. За таку ли жись, говорят, мы кровь на фронте проливали? Давай, говорят, Романыч, берись-ка опять за профсоюз, а мы все в его вступим. Вместе и будем ходить — биться в двери райцентровских властей. Авось и пробьем. Как ты думать?..

— Так же, как и ты, Леня, — ответил, чуть повременив, Степан Афанасьевич.

Сидел он, нагнув голову, а когда поднял, Мурашов увидел в глазах дружка такую тоску, что пожалел о начатом разговоре. И даже как бы затеялся вставать из-за стола, но Белов резко протянул руку и тем невольным жестом как бы остановил своего фронтового товарища.

— Ты думать, я ничегошеньки не понимаю из того, что делат Володька? Иль не пытался пробиться к его разуму? С мыслями энтими я, Леня, ложусь в постель вечером, с ими же встаю утром. Они вить со своими заготовками к моей таежке стали подбираться, дак я сказал Володьке, мол, ежели тронете хоть одну кедрину, то спалю к чертовой матери тебе всю базу. А он мне: ты, мол, батя, ниче не понимать. Ежели хочешь, я, мол, тебя осенью орехом с головой завалю, и в тайгу не надо ходить. И что же мне-то, отцу его, делать? Как людям в глаза-то смотреть? Вот и сижу дома, думу думаю. А может, и впрямь запалить его хозяйство? С меня-то взятки гладки. Попрыгат и сядет на то же место. А, Леня?..

— А ты вступай в наш фронтовой профсоюз, вместе будем ходить — колотиться в двери властей! Наденем парадные пиджаки с фронтовыми орденами и медалями и — строем, как бывало в молодости…

— Но вить против родного сынка колотиться, срам вить!..

— А так жить, как ты живешь, еще срамней…

Теперь уже опустил голову Мурашов. Затем медленно поднял, глянул прямо в глаза другу:

— Тебя, Степа, никто не осуждат. Мы знам, какой ты есть — последней рубахи не пожалешь. Последним куском поделишься. К тебе люди завсегда за советом приходили, так будь и теперь с людями. Что до Володьки твово, то я так думаю: перемелится — мука будет. Сама жись поставит его на место. Но в том бардаке, какой творится в стране, людям надо чем-то жить, тем боле что они на лесу оставили свое здоровье. Надо подумать не только о фронтовиках, но и о вдовах, об одиноких матерях, о престарелых жителях поселковых. А горбыля какого подвезти — убытки для твово Володьки небольшие. Ты погляди на весь ряд улицы, на которой мы с тобой проживам почитай по пять десятков лет, — все домишки фронтовиков. Почитай, на каждом звездочка, и тока звездочка одна и сият. Звездочку фронтовички не забывают подкрашивать! А сами домишки — с обшарпанными ставеньками, покосившимися столбами ворот, догнивающими заплотами, с уныло поблескивающими наружу стеколками окошек. Все до единого требующие ремонту. И че тут удивительного? На пензию не отремонтируешь, а других доходов не имется. В ранешные времена в тот же профсоюз можно было обратиться, и леспромхоз подмогал: выделял досок, лесу, давал технику. Теперь до фронтовиков никому нет дела. Да и твой домишко, гляжу, не в лучшей своей поре, тож ремонта требует. В опчем, все идет на убыль: и внимание к нам, старикам, и здоровье, и жизнь. Дак может, пора нам самим за себя постоять, как стояли на фронте? А, Степа? Перед властями, перед обчеством, перед такими, как твой Володька?.. Не впервой вить?..

Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 123