– Что еще хоронить? Только душу. Бедные люди, – сказала Ларис.
Во время войны из Абхазии все бежали в Россию. Это было самое близкое безопасное место, куда можно было бежать. На границе было столпотворение. Пожилые люди умирали, пока ждали, когда их пропустят. Некоторые добрались до пограничной Аибги. Там остались. Так здесь стали жить Ларис, Азганка, Серуш, Самвел, и другие. Абхазы, те, что жили от Грузии близко, боялись, снова будет война – тоже с мест снимались, жались ближе к России. Потом из Карабаха люди бежали, из Сумгаита, из Чечни, Артуш убежал вообще из Эчмиадзина. Так появилась деревня беженцев. В ней теперь жил Антон. Беженцы – это такие люди, которые хоть раз, а многие и не по разу, потеряли все, что в жизни имели, взяли с собой только паспорта и детей и пошли неизвестно куда.
– Кто-то потом возвращался, – сказала Ларис. – Абхазы вернулись, грузины даже, кто не воевал, конечно, вернулись в Абхазию, а как теперь жить будут? Опять будут соседи, грузины с абхазами? Я не могу. Как буду жить рядом с теми, кто убивал твою мать, или брата, или сестру? Как в парке культуры и отдыха теперь будешь гулять? Где людей убили и закопали? Какой там может быть культурный отдых, скажи? А в огороде своем, как там буду работать? Где сама под хурмой закопала жениха и невесту, как буду кушать эту хурму, что должна думать, когда буду смотреть на нее? А эти? Как живет этот Гаврош, если только его не убили? Были хорошие люди, потом стали дикие люди. Потом что, опять стали соседями? Нет, есть люди, живут, как будто забыли, пьют, курицы жарят. А я не могу. Почему люди такие? Если бы могла знать… Я была бы не медсестра, а министр иностранных дел уже! – Ларис рассмеялась. – Не знаю, сынок. В горах темнеет раньше. Наверное, из-за этого. А бедный Альберт мой не воевал и не погиб, слава богу. Он мне сказал: «Ларис, не могу убивать людей, не знаю, как спать потом буду, если человека своими руками убью». А я ему сказала: «Оф, Альберт, и не убивай, не воюй, я тебя очень прошу, из нашей семьи хватит, что уже я – герой войны». Ну, его все равно на войну отправить хотели, но потом война кончилась, слава богу, мы сюда пришли, стали тут жить. Дом построили новый, маленький сначала, еле-еле в нем Альберт и я помещались, потом побольше, потом верандочку сделали. А потом мы с Альбертом в один день поехали утром в магазин за картошкой, свеклой и еще кое-что я купить хотела, а это было утром, рано, магазин еще был закрыт, двадцать минут еще было, пока откроется, и мы в машине сидели с Альбертом, он газету читал, а я ничего не делала, просто думала, так я люблю подумать иногда про разные вещи, где что посадить, как лучше сделать, а потом магазин открыли, мы купили картошку, свеклу и еще кое-что и домой поехали. А дома Альберт мне говорит: «Ой, Ларис, что-то нога болит, и в глазах как будто что-то не то, темно. Кажется, я умираю». Я говорю ему: «Альберт, ты что, смеешься? Что ты говоришь?», а он сознание потерял. У него тромб был в ноге, оторвался. В сердце попал. Пока «Скорая» ехала, умер мой бедный Альберт. Столько родственников было, оф, не знали, куда посадить всех, тогда сын мой Абушка был здесь, не в Америке, он тогда сказал, что дом этот сломать надо, маленький дом. А я думаю: если бы я знала тогда, если бедный Альберт мог знать, что умрет через час, даже меньше, что бы мы делали? Разве сидели бы так двадцать минут, пока магазин не открылся? Наверное, нет. Но откуда ты знаешь, когда умрешь? Не знаешь. Так и сидели. Он газету читал. Я молчала, думала про рассаду. Почему Бог мне не сказал, чтоб я не молчала, чтобы спросила что-нибудь у Альберта, а теперь как спрошу? Оф, Господи, прости, что я так говорю…
Антон слушал Ларис и представлял, как сидят в машине она и Альберт. Он газету читает, а Ларис думает про рассаду и улыбается.
У Ларис после смерти бедного Альберта появилась белая прядь в рыжих волосах. Ларис прошла всю войну, такое видела, что не дай бог, и не поседела, а когда бедный Альберт умер, сразу стала седая. После Альберта осталась, конечно, не только белая прядь – остался дом, виноградник, алабай Том в будке и сын Альберт в Америке, и внуки. Ларис переживала, что внуки уедут в Австралию.
В этот же день, когда слушал рассказы Ларис о войне, Антон попал на ужин в семью Сократа и Аэлиты. Днем в «военный санаторий» зашла Аэлита, чтобы сказать, что скоро в дом к ним придет врач, который поможет Антону все вспомнить. Врача Аэлита очень хвалила, потому что когда Сократ был маленький – для Антона это странно звучало, ведь Сократ и сейчас не был большим, ему было семь лет – он на охоте вывихнул ногу и сильно хромал, и Аэлита боялась, что он так на всю жизнь и останется хромой. А врач пришел, посмотрел на ногу Сократа, покрутил немножко, дернул, и нога у Сократа прошла. Через три дня опять пошел на охоту.
Антон отправился с Аэлитой на встречу с врачом. По пути через деревню они столкнулись с Гамлетом, Нагапетом и Карапетом. Они ехали втроем на «уазике» с открытым кузовом и толстыми дугами, обмотанными синей изолентой. Гамлет весело спросил Антона, глянув на Аэлиту:
– Что за движения?
– Гуляем! – вместо Антона весело ответила Аэлита.
– Я смотрю, ты выздоровел? – засмеялся Гамлет и сказал Антону: – Смотри, аккуратно, не заболей обратно, у нее брат дзюдо занимается.
Гамлет, Нагапет и Карапет засмеялись.
Потом Карапет, указав на «уазик», за рулем которого сидел, сказал Антону, несколько даже хвастливо:
– Кабриолет!
– Да, – кивнул Антон, с удовлетворением осмотрев машину. – Вижу.
– Все навороты имеет, – сказал Карапет, которому все-таки хотелось более подробно похвастаться, – полный фарш. Чехлы – кожа. Руль – каштан. DVD, USB имеет, не знаю, мне зачем, но пусть будет. Крыша съемная. Зимой могу дуги снять, крышу поставить. Мосты военные. Амортизаторы военные. Вечный.
Антон кивнул, хотел как-то похвалить удачную покупку Карапета, и в этот момент откуда-то вдруг из его памяти выпрыгнуло это слово:
– Бомба! – сказал Антон про «уазик».
Карапет был польщен. А Гамлет сказал про Антона Аэлите:
– Молодчик. Переопылился пацан.
И засмеялся. Они поехали дальше.
Антон был немного смущен и подумал, что выглядит глупо, гуляя с Аэлитой по горской деревне в пиджаке покойного бедного Альберта. Но Аэлита сказала:
– Покушаете у нас. Вы же у нас дома не были.
Прошли по абхазской деревне, которая только отчасти была похожа на деревню армян. Дома были поменьше размером и редко в три этажа – чаще в два или вовсе в один, – и навесы, и веранды у дома были поменьше или совсем крохотные, и у дома не стоянка, а лужайка, а посредине нее одно дерево или два, и детские качели, подвешенные к ветке дерева. Получалось, что армяне больше заботятся о взрослых, а абхазы – о детях. Абхазов меньше, чем армян, занимал пафос быта. Заборы вокруг домов были ниже и кривее, лестницы, ведущие в дом, – короче и не такие аккуратные, многие – деревянные, и одна ступенька на лестнице – поломанная: во многих домах почему-то одна ступенька была поломана, и это явно никого не смущало, из тех, кто сто раз за день по ней ходит. Окна во многих домах были разные – два окна, например, старые, деревянные, а два – стеклопакеты. И стены разные, например, две стены дома недавно покрашены, а две другие – покрашены лет пятнадцать назад. Была во всех домах абхазов незавершенность и асимметрия – конечно, не такая, как в доме дяди Эдика, до него никто из абхазов не дотягивал. Но и чрезмерной аккуратности и домовитости армян у абхазов тоже не наблюдалось. Было как-то сразу понятно, что у абхазов до многих деталей пока не дошли руки и не дошли ноги, ну или просто абхазы понимают, как коротка эта жизнь и как жаль тратить ее на детали. Было понятно, почему долгожителей больше у абхазов, чем у армян, о чем Антон слышал от Ларис. Потому что дольше живет тот, кто тратит время на главное, пренебрегая суетой. Версия Аэлиты на этот счет была еще проще. Антон спросил Аэлиту, когда они шли по деревне:
