— Так что же канцлер? — перебил кардинал.
— При встрече он сказал мне: я должен быть со своей семьей; если фон Дорнхайму хватило смелости сжечь их, пока меня не было в городе, пусть сожжет и меня.
Альфред замолчал на какое-то время, а затем заговорил снова:
— Все, что случилось дальше, вы, наверняка, знаете, монсиньор. Георг Хаан вернулся в Бамберг и был немедленно брошен в тюрьму. Против его ареста и казни одновременно высказались Имперский надворный совет, Верховный суд и князья Католической Лиги. Но смертный приговор все равно был вынесен и приведен в исполнение. Два года спустя — в декабре тысяча шестьсот тридцатого — умер генеральный викарий Фёрнер. За несколько недель до его смерти из Вены поступил циркуляр о немедленном освобождении заключенных Малефицхауса и приостановлении всех находящихся в производстве дел о колдовстве. Имперский надворный совет сообщил при этом, что в случае неповиновения земли княжества Бамберг будут оккупированы кайзерской армией. Князю-епископу пришлось подчиниться.
— Что же, по-вашему, заставило Вену действовать столь решительно?
— В Регенсбурге созвали сейм, на котором князья должны были провозгласить сына кайзера, кронпринца Фердинанда, римским королем и наследником своего отца. Как вам, должно быть, известно, монсиньор, в Германии императорский титул не переходит от отца к сыну по праву наследования. Для этого требуется согласие имперских князей. Максимилиан Баварский и остальные курфюрсты предъявили кайзеру ультиматум: кронпринц Фердинанд не станет наследником, если его отец не остановит бамбергские процессы.
Кардинал усмехнулся:
— Меня удивляет упорство, с которым ваш князь-епископ настраивал против себя высшую имперскую аристократию. Но надо отдать ему должное: он своего добился.
— Вряд ли это было упорство, монсиньор. Скорее, жестокость и тупость… В довершение всего Иоганн Георг оказался трусом и подлецом. Когда зимой тысяча шестьсот тридцать второго года к Бамбергу подошли шведы[110], князь-епископ тайно бежал, прихватив с собой двенадцать сундуков с золотом и драгоценностями, бросив город на произвол судьбы.
— Вы не знаете, что стало с ним после бегства?
Альфред отрицательно покачал головой.
— В таком случае, я буду первым, кто сообщит вам новость. Иоганн Георг Фукс фон Дорнхайм умер примерно два месяца назад. Не удивляйтесь, Альфредо. Эти сведения надежны.
— Где это произошло?
— В какой-то Богом забытой деревне в Верхней Австрии. Он умер, как и подобает изгнаннику: в безвестности, без пышных проводов и церемоний. И похоронили его в общей могиле. Новым главой епархии избран Франц фон Хацфельд.
Кардинал поднялся, подошел к распахнутому окну.
— Осталось всего две вещи, Альфредо, которые нам следует прояснить, — сказал он. — Ханс Энгер, ваш друг…
— Бывший друг, монсиньор.
— Никогда не перебивайте меня, — спокойно, но жестко сказал кардинал. — Ваш друг признался в том, что отправил на костер трех человек.
— Да, монсиньор. Первого звали Йозеф Кессман, другого — Карл Мюллершталь, третьего…
— Не столь важно, как их звали. Меня интересует другое: каким образом он обрек их на смерть? Написал донос?
— Не думаю, монсиньор. Скорее, он поступил так же, как и в случае с Юлианой Брейтен.
— То есть?
— Поговорил с кем-то из обвиняемых. Посулил освобождение, или избавление от пыток, или еще что-то — в обмен на ложные показания.
— Хорошо. В таком случае скажите мне вот еще что, Альфредо: вы пробыли в Мюнхене около полутора лет, после чего переехали в Рим и получили место апостольского клерка в ведомстве покойного Людовико Людовизи[111]. Все верно?
— Да, монсиньор.
— Чем можно объяснить ваш карьерный успех? Вы, чужестранец, прибывший из ниоткуда, не имеющий в Риме ни друзей, ни влиятельных знакомых, вдруг получаете место в Апостольской канцелярии[112]. Что это — везение? Чудо? Или… — тут кардинал сделал паузу, — чужая протекция?
— Буду откровенен с вами, монсиньор.
— Очень на это рассчитываю.
— Я получил место благодаря помощи курфюрста Максимилиана. Он знал, что я обучался в Болонье и знаю итальянский язык. И решил, что мои способности будут востребованы на Ватиканском холме.
— Курфюрст Максимилиан, должно быть, очень заботливый человек? Или же он питал к вам какую-то особенную привязанность?
— Не думаю, монсиньор. Одним из условий моей поездки в Рим было то, что каждый месяц я буду пересылать через доверенного человека донесения для курфюрста и докладывать ему обо всем, что мне доведется увидеть, услышать или узнать.
— Вот как… Не скрою, Альфредо, ваша откровенность делает вам честь. Вы правильно поступили, сообщив мне об этом. Позвольте в таком случае вернуться к началу нашего разговора. Как я уже сказал, в вас есть что-то, что заставляет вас двигаться дальше. И я хочу понять, что именно. Месть? Желание хоть немного изменить наш грешный несправедливый мир? Или, быть может, обрести новое счастье, забыв о прежних утратах?
— Должно быть, все вместе, монсиньор, — после некоторого молчания ответил Альфред.
— В таком случае вы можете быть полезны мне. Ваше сердце еще не остыло.
— Зачем… Зачем вы говорите мне это, ваше высокопреосвященство?
На этот раз кардинал его не поправил.
— Я ожидал, что вопрос будет задан в начале беседы, — улыбнулся он. — Действительно: зачем мне, кардиналу римско-католической церкви, племяннику Его Святейшества, понадобилось разговаривать с вами? Не спорю, Альфредо: у вас острый ум, и ваши способности могут принести пользу Святому Престолу. Но в Риме вы — мелкая сошка, крохотный, незаметный камешек в стене огромного здания. Элемент, ценность которого невелика и который легко заменить. Знаете, египтяне изображали людей сообразно их статусу. Фараона они рисовали размером с гору; вельмож и жрецов — ростом пониже; чиновников — еще ниже, и так до последнего раба, который был ростом с финиковую косточку. Наивный, но вместе с тем довольно наглядный способ подчеркнуть разницу между людьми. Вам известно, что изображено в гербе моего рода?
— Каждый, кто живет в Риме, знает, — ответил Альфред. — Герб семьи Барберини — три золотые пчелы.
