– Как-то подозрительно звучит.
– Вот потому это и особый случай. У меня с собой все документы… – Доктор Донато аккуратно выложил на стол черную кожаную папку. – Мы будем добиваться помилования из соображений гуманности и человеколюбия. Приличное общество везде, а особенно в Австрии, обожает добрые деяния. И женщин это привлекает. Можно развернуть кампанию за его освобождение – разумеется, не для широкой огласки, а среди влиятельных людей. Все, что потребуется, – замолвить словечко в частной беседе, за ужином с нужным человеком.
– Я вам не доверяю, – встрял Рафаэль. – Вы же понимаете, что сейчас нам нельзя ошибиться. Или вы немедленно докажете, что вам можно верить, или… – Он медленно опустил кулак на раскрытую ладонь. – У нас повсюду глаза и уши.
– По-моему, это прекрасное дело, – продолжил доктор Донато, не обращая внимания на Рафаэля. – Больной туберкулезом юноша с юридической точки зрения нарушает закон, но из обычного человеколюбия суровость наказания следует умерить – ведь Марко хотел исполнить свой сыновний долг, навестить умирающего отца. Тут даже полицейский инспектор расчувствуется. К тому же губернатору наверняка придется по нраву мысль о помиловании, что даст возможность сделать весьма драматическую, хотя по сути незначительную уступку итальянскому общественному мнению. Той же ночью арестовали еще несколько человек. Да, кое-кто из них направлялся к матери – вот пусть суд и разбирается с ними по всей строгости закона. Но с точки зрения австрийских властей помилование Марко будет весьма разумным тактическим ходом.
– Тактическим ходом! – воскликнул Рафаэль.
– Почему вы так печетесь о его спасении? – спросил Дж.
Донато прижал руки к груди, будто говоря: «Так и быть, я открою вам душу».
– Я адвокат, – произнес он. – Я забочусь о своих клиентах. Разумеется, вы никому ничем не обязаны, но если вашими стараниями Марко помилуют, мы будем вам очень благодарны. Вот и все. Прошу вас, ознакомьтесь с документами в досье.
Все трое вышли из кафе. Доктор Донато взял Дж. за руку.
– Наш друг Рафаэль вчера перебрал токая, – доверительно сообщил он. – Можете на меня положиться. Я буду чрезвычайно признателен за любую помощь в деле Марко. – Он многозначительно понизил голос. – И все-таки вы мечтатель, не отпирайтесь.
На углу они расстались.
– Вас насмешили его шутки? – укоризненно осведомился Рафаэль. – И зачем вы рассказали ему про Марко?
– Дорогой мой, не волнуйтесь, – ответил Донато. – Он понятия не имеет, кто такой Марко. Вряд ли он чего-нибудь добьется, но нам терять нечего. Вдруг он работает на австрийцев? Если они ничего не заподозрят, то выпустят Марко для того, чтобы тем самым дать возможность нашему ливорнскому другу втереться к нам в доверие. Но мы же не вчера родились! Если его стараниями Марко выпустят на свободу, мы получим доказательство его связи с австрийскими властями, то есть решим сразу две задачи: во‑первых, Марко освободят – а это важнее всего, и, во‑вторых, поймем, кто на самом деле наш ливорнский друг. Если австрийцы знают, кто такой Марко – а в этом случае ему не на что надеяться, – то наш друг своими попытками освободить заключенного навлечет на себя подозрения в связях с нами и в Триесте надолго не задержится. Разумеется, есть крохотный шанс, что он невольно окажет нам услугу. Повторяю, нам нечего терять, – сказал он и прикрыл глаза рукой от яркого солнца.
Дж. лежал на кровати. На окнах висели белые тюлевые занавески. Вытканные на них кружевные листья были белее и плотнее окружающего их фона. Сквозь занавески виднелся особняк на противоположной стороне улицы: волюты классического ордера и лепные карнизы четко выделялись в лучах закатного солнца. Дом был построен из светло-коричневого камня цвета сигарных коробок. Какая-то женщина в домашнем халате, вымыв голову, обмотала влажные волосы синим полотенцем и уселась у окна разглядывать прохожих. В этот час юноши из приличных семей отправлялись на прогулку – caminada – по освященному традициями маршруту, навстречу девушкам из не менее приличных семей.
В конце улицы широкий канал выходил в море, неподалеку от пьяцца Гранде и порта, где на рейде стояли лайнеры. До войны почти каждый день корабль – огромный, как здание муниципалитета, – пришвартовывался в порту, будто создавая четвертую сторону площади. Вход в канал был широк, но сам канал не достроили; в двухстах метрах от причала русло превращалось в док. Женщина с мокрыми волосами зевала уже полминуты. Дж. решил, что это жена местного лавочника. Она не подозревала, что за ней наблюдают, – для нее окно, закрытое кружевными занавесками, казалось темным как ночь. Она поднялась, хотела уйти в комнату, замешкалась, снова облокотилась о подоконник и зевнула. Дальний гудок парохода прозвучал как длинный рев тюленя. На тюлевых занавесях застыли кружевные листья аканта.
По слухам, Марика, супруга Вольфганга фон Хартмана, недавно рассталась с любовником, которого заставили уехать из города. Любовник был дирижером оркестра городской консерватории. На одном из его концертов первые слоги названий музыкальных произведений в программе складывались в антиавстрийский лозунг. Слушатели, в большинстве своем итальянцы, быстро сообразили, в чем дело, и встретили дирижера овацией, а к окончанию концерта стали скандировать «Verdi! Верди!», что означало Vittorio Emmanuele Re d’Italia, Виктор Эммануил, король Италии. Дирижера уволили.
Дж. лежал на кровати и с улыбкой представлял, как в присутствии Марики будет просить фон Хартмана походатайствовать за Марко.
8
Каждый день по городу разлетались все новые слухи: Италия вот-вот объявит войну Австрии. Италия больше не могла сохранять нейтралитет – не потому, что произошел международный инцидент или правительство предъявило ноту протеста. Нет, население крупных итальянских городов требовало немедленного начала военных действий. Люди хотели войны.
Ирредентисты в Триесте решили, что настал их звездный час. Молодые итальянцы из тех, что часто выражали желание тайно перейти границу и присоединиться к итальянской армии, но постоянно откладывали отъезд в Горицию, внезапно сообразили, что другого случая им не представится. Вечером они в последний раз вышли на прогулку; даже самые неловкие набрались смелости заговорить с девушками, которые прежде не удостаивали их внимания. Юноши робко бормотали: «Если завтра мы не увидимся, вспоминай обо мне», – и девичьи глаза блестели от слез. Привлекательные и уверенные в себе парни, прозрачно намекнув на задуманное, продолжали прогулку горделиво, будто знаменосцы, несущие трехцветный флаг Италии, а девушки провожали их восхищенными взглядами и крепко держали друг друга за руки, чтобы не броситься к ногам смельчаков. Ирредентисты расхаживали по городу, воображая сияющее будущее Триеста, и надеялись, что победа будет одержана до конца года.
Итальянские рабочие, служащие и мелкие лавочники с сомнением воспринимали и слухи, и газетные репортажи. Им было чего опасаться. Что предпримут австрийские власти в случае войны? Что, если в городе начнутся бои? Что, если под властью итальянцев экономическое положение Триеста пошатнется? (Ни у кого не возникало ни малейших сомнений, что итальянские войска победят австрийцев.) Однако даже язык, на котором итальянцы выражали свои опасения, делал эти страхи постыдными, словно порицал их.
