Открыв для себя столь необычный, но действенный вид обогащения, Дубль уже не мог остановиться. Он с необыкновенным вниманием вчитывался в письма, силясь отыскать в них хоть какую-нибудь зацепку для шантажа. Но люди не слишком доверяли бумаге свои надежды, чаяния и дела, а потому Спиридону Дублю приходилось изрядно попотеть, чтобы обнаружить хоть какую-нибудь тонкую ниточку, хоть какой-нибудь жареный фактик. Иносказательность, к которой прибегали авторы иных писем, и вовсе ставила его в тупик. Ему было не понять, что это за знаменитые конюшни некоего Авгия, о которых толкуют купцы, откуда у многих дворян, обращающихся с ходатайством о займе, мечи из дамокла (и не предлагают ли они их в залог?) и почему мещане пишут письма одной и той же женщине по прозванию Наяда.
Бывало, Спиридон по пять раз прочитывал письмо о тяжбе относительно козы некоей Пелагии, выщипавшей траву на лужке некоего Пиладора, в котором Пиладор признавался родной своей сестре из Рязани, что сам срезал траву с целью стребовать с полковничьей вдовы деньги, читал и чуть не плакал, подсчитывая, во что ему обошлась бы поездка в Липецк, где творились эти козьи бесчинства.
Нет, шантажировать возможно было только жителей Санкт-Петербурга и прилегающих к нему территорий. Барыш легко вымогался у растратчиков, но не профессиональных, а тех, что в угаре карточной игры или любовной страсти швыряли на ветер казенные деньги, а потом, протрезвившись и раскаиваясь, в письме изливали душу кому-нибудь из друзей или близких родственников. Такие выдавали по первому требованию любую сумму, а после выходило часто, что кончали с собой. Впрочем, Дубль об этом мог только догадываться по воспаленным глазам, по синим кругам под ними, по бледным дрожащим губам и трясущимся рукам, передающим ему пачку ассигнаций. Пару раз еще случалось Дублю вымогать деньги у чувствительных женщин, пару раз — у мужей, спутавшихся с дорогими кокотками и заработавшими пренеприятнейшие заболевания. Последних он находил по счетам, адресованным доктору, по анонимным письмам с описанием симптомов и с просьбами о немедленной, но заочной помощи. Такие послания обычно не имели обратного адреса, так как их авторы не могли раскрыть своего инкогнито, но нетерпение, с которым они ждали на почте ответа в условленный день, выдавало их с головой. Дубль нанимал за пятак сына дворника проследить их до дома, а затем отправлял анонимное письмо, представляясь дружком их венерической «подружки». Если письмо было составлено правильно, деньги приходили весьма скоро, а если Спиридон писал с перепою или требовал за свое молчание слишком крупную сумму, деньги приходили чуть позже и обычно — частями.
Так и жил Спиридон Дубль, пока однажды не вскрыл конверт, содержащий убийственную, по его понятиям, критику в адрес его императорского величества. Прочел он тогда письмо, втянул голову в плечи и зажмурился за столом, словно ожидая удара. Но удара не последовало, жандармерия хоть и была вездесуща, но не до такой степени, чтобы прятаться под столом у мелкого почтового служащего. Спиридон встал, закрыл контору, надел парадный мундир и отправился прямиком в Третье отделение.
Там он познакомился с самим Шервудом. Имя было громкое, и хотя его владелец находился теперь в Третьем, что называется, на птичьих правах и производил впечатление человека совсем спившегося, глаза его тут же вспыхнули, как только Спиридон с нижайшим поклоном вручил ему аспидное письмо.
Вот тут-то и началась для Дубля настоящая жизнь. Тут-то и пригодились все способности его изворотливой натуры, не только лишенной чести и совести, но и малейшей брезгливости не знающей. Его дело было вынюхивать, выслеживать, подглядывать и доносить хозяину. Когда положение хозяина пошатнулось, пришлось и по этапу пройти несколько верст, чтобы у ссыльной нечисти выпытать по-дружески секретные сведения. Наплутался он тогда по тайге. Думал — все, хана. А тут как в сказке — опушка, а посреди опушки — домишко. Перекрестился бы Спиридон, да пальцы замерзшие не слушались, приказал бы избушке повернуться к лесу передом, а к нему задом — да язык во рту не ворочался. Всего ожидал — любой нечисти, а оказался в избушке человек душевный и приятный — Евсей. Накормил, отогрел, даже напоил изрядно. Плакал тогда пьяными слезами Спиридон, всю свою жизнь поведал мужику незнакомому, а на прощание обещал любую просьбу его исполнить. Клялся и божился в том. А чего было не обещать, когда уверен он был, что видит его в первый и в последний раз. Так ведь на тебе…
Вовсе не ожидая подвоха, Ивась явился по указанному дядюшкой адресу. Постоял у двери, вспомнил слова Евсея: «По первому адресу человек тебе справки наведет в самых высших кругах. Если ваша краля туда залетела, вмиг разыщете. Второй подскажет, нет ли ее где в притонах, не опустилась ли она на самое дно. А третий адресок — клад бесценный. Спиридон Дубль прозывается тот человек. Он тебе любого из-под земли вытащит и плясать заставит. Вот так-то».
Запамятовал сказать дядя племяннику, чтобы всех карт перед человеком тем не открывал, потому как он тайный агент Третьего отделения и беглого каторжника, не моргнув, выдаст. Вспомнил на вторые сутки, и полетело неграмотное, нацарапанное вкривь и вкось письмецо вдогонку. Должно было догнать, потому как отправлено было с верными людьми, если бы Ивась сначала пошел по первому адресу, а потом по второму…
Он бы так и сделал, да вот только Макошь снова (или ему показалось?) начала на Сашу с интересом поглядывать. Вот и не вытерпел Ивась. Срочно ему захотелось отыскать Сашину диву ненаглядную. Чтобы каждому — свое. К чему, решил он, идти по первому и по второму адресу, когда в третьем месте на все вопросы ответ есть. Вот туда и направился молодой купец, прямиком в лапы тайному агенту Спиридону Дублю.
Встретил его Спиридон радушно, чарку поднес, записку Евсееву прочитал, языком поцокал и решил выпроводить гостя несолоно хлебавши.
— Трудно кралю такую отыскать. Да к тому же та, что для одного красоткой кажется, другому объявится бабой-ягой с костяными ногами. Да и знаешь, какие есть среди этих красавиц цветики? Вчера еще талия в девять вершков, ресницы пушистые, взгляд огненный, а через год-два — бочка необъятная, глаз смурной и ребятенок сопливый за подол держится. Бабий век ох как короток. Так что вряд ли кто тебе поможет. Ты ведь не знаешь ни адреса, ни родных ее…
Ивась помялся-помялся, распахнул дверь да и кликнул Сашу.
— Вот ему нужно. У него и спрашивайте.
Саша, опьяненный воздухом родного города, свободой и скорой встречей с возлюбленной, с благодарной слезой изложил Спиридону все обстоятельства. Как ни давил Ивась под столом его ногу, как ни делал ему страшные глаза, ничего не утаил Саша из своей биографии.
Спиридона же, пока он слушал молодого человека, чуть удар не хватил. Он то внутренне напрягался и весь обращался в слух, то вертелся как на иголках, мечтая выпроводить незваных гостей и бежать к хозяину докладывать о беглом каторжнике. Но рассказ Саши был до того длинный, что Спиридон в конце концов постановил не торопиться и не выдавать беглого. Что-то такое там было в его грустной повести. Что-то такое, что отдавало привкусом больших денег. А на это у Спиридона был особый нюх.
Поверить, что этот молодец зарезал своего горячо любимого батюшку, Дубль не мог, как себя ни уговаривал. Разумеется, он никого не убивал. А раз был найден при трупах и в истерике, стало быть, его и засудили. К тому же преступление было громкое, он его хорошо помнил, потому что писали о нем тогда все петербургские газеты. А у Спиридона была такая примечательная особенность натуры, проще говоря — нюх, если что не укладывалось у него в голове ровненько, без шероховатостей, то события эти начинали там же, в голове, вращаться и вариться до тех пор, пока не укладывались ровнехонько, без натужных натяжек. Вот и дело Александра Лаврова, прогремевшее на весь Петербург, показалось ему именно таким — вымышленным от начала и до конца. Три месяца бился тогда Спиридон над разгадкой, но газеты замолчали, а у него своих хлопот прибавилось, и он позабыл о «не уложенном» деле. А вот теперь вспомнил…
