Я пожимаю ему руку и уже собираюсь осведомиться: «Полагаю, что вижу перед собой доктора Фэна?», однако вместо этого с трудом выдавливаю из себя: «Да... с удовольствием... мистер Юлань... это честь...»
Девочка придерживает дверь и кланяется каждому из нас. Мы минуем небольшую переднюю и проходим в помещение, которое, вероятно, служит ему кабинетом и гостиной. Окна почти полностью закрыты свисающей серо-зеленой листвой эвкалипта, однако в комнате довольно светло, даже светлее, чем на улице. Древняя мебель, как перегной, излучает фосфоресцирующий свет. Он мерцает на старой штукатурке и поблескивает в трещинах кожаной обшивки. Сияет даже темное дерево кухонной двери и книжных стеллажей, отполированное до блеска многолетними уборками.
Стены пусты, за исключением длинного рукописного календаря и студенческой фотографии в рамочке, напоминающей о далеком черно-белом прошлом. На лакированном полу стоит торшер, пустая урна для бумаг, кожаный диван, козетка на двоих и кресло, которое в двадцатые годы могло бы украсить любую американскую гостиную. Очевидно, что оно-то и является любимым местом доктора. Он встает рядом с ним и кивком головы указывает редактору и Блингу на диван, а тучному фотографу — на козетку. Мне, как студенту, вызванному на собеседование с профессором, он указывает на керамическую урну.
Когда мы наконец рассаживаемся в соответствии с его пожеланиями, он опускается в кресло, складывает на коленях руки и, улыбаясь, поворачивается ко мне. Я чувствую, как к голове приливает кровь, а все мысли из нее испаряются, и начинаю молоть всякую ерунду, пытаясь объяснить причину нашего появления. Думаю, мне бы никогда не удалось восстановить наш разговор, если бы я случайно не сунул руки в карманы своей широкой куртки и не нащупал бы там кассетный магнитофон Блинга. Мне хватило журналистского самообладания незаметно включить его.
И сейчас, когда я по прошествии нескольких недель и на расстоянии нескольких тысяч миль от места нашей встречи в тиши своего кабинета пытаюсь расшифровать запись, чтобы получить образчик восточной мудрости, который мог бы отослать своему приятелю в разлагающийся Беркли, я по-прежнему ощущаю всю неловкость ситуации.
ВСТРЕЧА С ФЭНОМ В ПЕКИНСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ ЗА ДЕНЬ ДО МАРАФОНА
Доктор Фэн: Не согласитесь ли вы выпить чаю, господа?
Американцы: Да-да, конечно, будьте любезны.
Доктор Фэн: Прошу прощения.
Произносит что-то по-китайски. Из-за стены доносится стук деревянных сандалий, и дверь на кухню со скрипом открывается, впуская звуки классического джаза в исполнении биг-бэнда.
Доктор Фэн: Что вас привело в Китай?
Блинг: Я живу здесь... и учусь в этом университете.
Доктор Фэн: И что же вы изучаете?
Блинг: Китайское право, а также занимаюсь легкой атлетикой.
Доктор Фэн: Очень хорошо. А остальные?
Дебори: А мы — журналисты, сэр.
Доктор Фэн: Извините, но с годами я стал хуже слышать.
Дебори: Мы — журналисты! И приехали сюда освещать соревнования по бегу. Пекинский марафон, который состоится завтра. Пол — редактор нашего журнала, Брайан — фотограф, а я — журналист.
Доктор Фэн: А-а... спортивный комментатор.
Дебори: Не совсем. Вообще-то я пишу романы и повести и считаюсь у себя на родине писателем.
Это вызывает хрюканье моих американских спутников: «Да что ты говоришь? Считаешься писателем?»
Дебори: К тому же я большой поклонник «И-цзина» — китайской книги перемен. Уже более десяти лет я ежедневно прибегаю к ее предсказаниям.
Еще более громкое хрюканье: «Ну и ну! Он еще и поклонник „И-цзина»!»
Дебори: Но на самом деле я приехал в Китай, доктор, только для того, чтобы узнать о вас. Может, вы не догадываетесь, но уже в течение многих лет американские философы задаются вопросами: «Что стало с доктором Фэн Юланем? Чем он теперь занимается?» То есть люди, на которых серьезно повлияли ваши труды... они хотят знать...
Эта тирада милостиво прерывается скрипом двери и позвякиванием чайных чашек.
Американцы: Спасибо. Как это любезно. Чай — это именно то, что было нужно...
Доктор Фэн: Приятного аппетита.
Ерзанье. Прихлебыванье. Звяканье фарфора. И общая атмосфера веселого выжидания.
Дебори: Ну и как вы, доктор? То есть чем вы занимались все это время?
Доктор Фэн: Работал.
Дебори: Преподавали?
Доктор Фэн: Нет. Работал над книгой.
Дебори: Здорово. И что это за книга?
Снова повисает ироническая пауза.
Доктор Фэн: «История китайской философии». Как всегда. Над чем я еще могу работать?
Дебори: Ну да, конечно. Я хотел спросить, в какой именно форме. Переработка для нового издания?
Доктор Фэн: Нет. Это не переработка, а продолжение. Пятый том. Попытка анализа Культурной революции — задача, которая, боюсь, может мне оказаться не по силам. Однако я убежден, что эти последние пятнадцать лет должны быть проанализированы и изучены.
Дебори: Последние пятнадцать лет? Еще бы! Все только и ждут этого. Потрясающе! Правда, ребята?
Единодушное согласие, хлюпанье чаем, звон чашек о блюдца, и снова тишина.
Дебори: Очень вкусный чай. А что это за чай, кстати?
Доктор Фэн: Китайский.
Чувствуете? Насколько все неловко и искусственно. И даже вечером, уже вернувшись в гостиницу, Великий Писатель никак не может избавиться от унизительного осадка, оставшегося после этой встречи, и, мучимый бессонницей, достает со дна чемодана данную ему на прочтение книгу. Он открывает ее и начинает читать в свете ночника, ощущая, как его тут же захватывает ясная прозрачность текста.
Через два часа Великий Писатель, склонив голову, откладывает книгу и только тут начинает понимать, с кем ему довелось познакомиться на этой окраине мироздания.
Он понимает, что философ Фэн произвольно определил четыре состояния человека, которые дают возможность судить о стадиях его этической развитости. Эти состояния включают в себя 1) неосознанное, или «невинность», 2) самосознание, или «сфера практики», 3) понимание другого, или «сфера этики» и 4) всеосознание, или «сфера трансцендентального».
Первые два состояния, согласно доктору Фэну, являются «дарами природы», а вторые представляют собой «порождение духа». При этом он признает, что периодически они неизбежно вступают между собой в противоречие, и величайшим заблуждением является представление о том, что одна из сторон может одержать над другими окончательную победу.
