На лестнице часовые — двое подростков в масках-мешках, к их рубашкам пришпилены булавками фотографии какого-то седоголового человека. На третьем этаже проводник останавливается перед дверью, пропускает Бриту вперед. В комнате обедают двое мужчин — едят спагетти с хлебцами пита, запивая диетической колой. Проводник исчезает, один из мужчин, встав из-за стола, сообщает, что будет переводить. Брита смотрит на второго: ему определенно за шестьдесят, он в чистой одежде защитного цвета, рукава рубашки аккуратно закатаны до локтей. Волосы у него седые, усы чуть темнее волос, тело красновато-бронзовое, закаленное пустыней. Руки костлявые, как будто немощные, на носу очки в золотой оправе, во рту сверкают две-три золотые коронки.
Брита начинает расставлять оборудование. Она не видит необходимости заводить светские разговоры. Переводчик распихивает мебель по углам и опять садится за стол. Мужчины продолжают есть молча, с безразличным видом.
Она выглядывает в окно: школьный двор. Здание школы в дальнем его конце почти полностью разрушено. Во дворе сидят на земле тридцать — сорок мальчиков, обняв колени руками, слушая, что им рассказывает мужчина в защитной форме.
Рашид что-то говорит переводчику.
— Он говорит, пожалуйста, угощайтесь, будьте у себя дома.
— Благодарю за любезность, но я не хочу вас стеснять или задерживать. Не сомневаюсь, он человек занятой.
Она наводит аппарат на детей во дворе.
Рашид что-то говорит.
— Не дозволено, — говорит переводчик, привстав. — Никаких снимков, кроме как в этой комнате.
Брита пожимает плечами:
— Я не знала, что вы ставите ограничения, — садится на корточки, роется в кофре. — Я полагала, репортер занимается своей статьей, а я — своей съемкой. Никто меня не предупреждал, что некоторых тем надо избегать.
Рашид не поднимает головы от тарелки. Говорит ей:
— Не тащите в Бейрут ваши проблемы.
— Он говорит, что у нас достаточно проблем, Год которые надо решать, и если вам чего-то не объяснили в Мюнхене или Франкфурте, нас это не волнует.
Брита закуривает.
Рашид что-то говорит, на сей раз по-арабски. Фраза остается без перевода.
Брита курит и ждет.
Переводчик обмакивает свой хлебец в остатки соуса на тарелке.
Брита говорит:
— Послушайте, я знаю: все, кто приезжает в Ливан, ищут занятных приключений, а потом, ничего не поняв, еле уползают, опозоренные и искалеченные; так что я, с вашего любезного позволения, хотела бы сделать несколько снимков и уехать.
Рашид, не поднимая головы от тарелки, говорит:
— Вы, должно быть, знаете историю.
Переводчик поясняет:
— Он говорит, что в этой фразе — целое тысячелетие кровопролитий.
Брита, сидя примерно в пятнадцати футах от мужчин, вскидывает фотоаппарат.
— Я хочу задать ему один вопрос. После этого я заткнусь и займусь своим делом.
Она держит Рашида в видоискателе.
— На лестнице я видела мальчиков с вашим портретом на рубашках. Зачем это? Что это дает?
Рашид пьет, утирает рот. Но вместо него отвечает переводчик.
— Что это дает? Это дает им идею, которую они примут, которой будут повиноваться. Этим детям нужно отождествлять себя с чем-то высоким — не только с тем, как их зовут, из каких они семей. С чем-то, что не имеет ничего общего с жизнью их отцов и дедов, безвестных и бесправных.
Брита фотографирует Рашида.
— А мальчики на школьном дворе, — говорит она, — чему они учатся?
— Мы учим их принимать, кто они, учим предназначению. Они все дети Абу Рашида. Все люди — один человек. Все бейрутские милиции состоят из малолетних подонков: тех, кто принимает наркотики, пьет, ворует. Это угонщики машин. Кончается обстрел — бегут "раздевать" машины на запчасти. Поэтому мы учим наших детей, что они частица чего-то сильного и самодостаточного. Они-не выдумка европейцев. Они не соревнуются, кто быстрее попадет на небо. Мы их не для рая готовим. Мучеников здесь нет. Портрет Рашида — их общее "я".
Погасив окурок, Брита пододвигается вместе со стулом поближе к Рашиду, все чаще щелкает затвором.
Рашид ест персик.
Глядя в объектив, он говорит:
— Скажите, вы думаете, я сумасшедший? Живу в этой трущобе, в этом аду, рассказываю детям о мировой революции?
— Вы — не первый, кто так начинал.
— Да-да. Именно.
По-видимому, он искренне обрадован — его миссия подтверждена историческими фактами.
Мальчик приносит письма и газеты. Брита удивленно смотрит на письма. Она думала, что дальше городской черты почтальоны не суются. У мальчика на голове длинный мешок из выцветшей ткани, с прорезями для глаз; углы мешка мотаются, как кроличьи уши. Мальчик отходит к двери и там остается стоять, наблюдая за работой Бриты. Она-то думала, что само понятие "почта" превратилось тут в воспоминание.
— О'кей, еще один вопрос, — говорит она. — Для чего у них на голове мешки?
И разворачивает стул, чтобы упереться в спинку локтями; глядя на мужчин, продолжает снимать.
Переводчик говорит:
— Мальчики, которые состоят при Абу Рашиде, не имеют ни лиц, ни дара речи. Облик у них один на всех. Его облик. Им не нужны собственные лица или голоса. Мальчики отказываются от них ради чего-то высокого и могучего.
— Послушайте-ка, делайте что хотите, меня это не касается. Но эти мальчики учатся обращаться с оружием. Насколько я понимаю, они — бойцы действующей милиции. Я слышала, есть данные о причастности вашей организации к убийствам иностранных дипломатов.
Рашид говорит:
— Женщины носят детей, мужчины носят оружие. Оружие — красота мужчины.
— Отнимем у них лица и голоса, дадим взамен бомбы и автоматы. Скажите мне, это эффективно? — говорит она.
Рашид отмахивается:
— Не тащите в Бейрут ваши проблемы.
Она молниеносно перезаряжает фотоаппарат.
— Он говорит, жестокость уже пришла к нам. Силы природы свободно гуляют по Бейруту. Жестокость можно видеть на любой улице. Она вырвалась наружу, говорит он, и не нужно ей мешать: пусть цветет. С ней не справиться, а значит, надо ускорить ее созревание.
Слушая переводчика, Брита одновременно фотографирует Рашида.
Говорит ему:
— Не клюйте подбородком.
Он пьет, вытирает рот салфеткой.
Затем говорит:
— Мальчик, который там стоит, — Рашид, мой сын. Для меня большая удача — в мои годы иметь сына, который юн, который способен учиться. Я называю себя "отец Рашида"[27]. У меня было еще два сына — теперь они мертвы. У меня была жена, любимая жена, — ее убила Фаланга[28]. Я смотрю на него и вижу все, что не состоялось. Но здесь оно существует. Здесь начинается нация. Скажите, вы думаете, что я сумасшедший? Будьте абсолютно честны.
