И грузятся, грузятся, вереницей ползут муравьями со скарбом по лестнице-стремянке, исчезают в двери. Аппарель коллеги не открывают — не танки грузим, да и салон выстудим, — не баре, чай, по лесенке, по лесенке… Замешательство в очереди, мимо пронесся незнакомый пока подполковник с криком: «Ах, ты, ссука, ублевал мне всю шинель! Все, на родине остается, отвоевал!» И ведут шаткого капитана прочь — как на расстрел — под руки, с опущенной головой, без шапки, снег на плечах. «А если кто в полете ужрется — останется на границе, южные рубежи сторожить!»
«Ил» ровно идет во тьме, в морозной глубине неба, как субмарина. Осиным роем гудят в голове двигатели — час, второй, третий… Посреди салона, во всю длину — горный хребет багажа. По обеим сторонам — два воинства, играют в карты, Шеш-беш, шахматы, пьют с оглядкой на кабину, где окопалось начальство, курят в рукав, бродят вдоль, пристраиваются на такелажных сетях, кемарят по очереди. Так и летим — часов десять, с перерывом на кемеровские туалеты — в Узбекистан.
Декабрь. В Союзе — глубокая зима, поземки распускают седые косы по взлетным полосам, оплетают унты идущих, а здесь, на самом краю его — поздняя солнечная осень. Сухую соленую землю солнце кроет ажурной тенью голых веток. В саду эмирского дворца важно гуляют неизменные фазаны, бассейн гарема полон тысячелетних теней, играющих царским яблоком, с бухарских медресе осыпается голубая эмаль — так трескается и осыпается древнее небо. Воздух прозрачен, на солнце тепло, в тени охватывает резкий холод — в парном небесном омуте бьют ледяные родники.
Старые зинданы с молодыми экскурсоводками, памятник Ходже Насреддину на ослике, памятник генералиссимусу в сапогах, водкопитие под пельмени у изразцовой печной стенки забегаловки, торт «Сказка», девочки-узбечки (смуглые попки в шрамах — бай бил, бил!), — но деньги уже на нуле, впереди таможенная декларация — и возвращение в свою казарму, бывшую конюшню конницы Фрунзе.
В промежутках — непрерывные полеты и учеба. Горы, пустыня, «коробочка», пустыня, горы… Класс, указка, разрез двигателя ТВЗ-117МТ — сердца эмтэшки — нет конструкции удивительней, чем авиационный двигатель, но как хочется спать…
Самая главная радость — летная столовая. Поджарые официантки разносят поджаристые куски пахучей баранины. Сучья (а как еще подчеркнуть эту прелесть?) худоба женщин в белых передниках в сочетании с этим едким горячим запахом и холодным солнцем на столах возбуждают зверское ощущение жизни, какое бывает только осенью или перед смертью. Наш борттехник похож на задумчивого волка. Он ест мясо, обгрызает тонкие, словно вынутые у щедрых официанток, ребрышки и думает сразу о многом. Взгляд его рассеян, обретая осмысленность лишь при появлении в поле зрения белого фартука. Доктора Фрейд и Фромм записывают в анамнезе, что именно с этого момента у мальчика возникло притяжение к официанткам и проводницам — главным персонажам прекрасных мгновений, возникающих на пути от и до…
А вот и завязка истории — по вечерам в казарме идет шахматный турнир. К встрече в финале уверенно пришли двое — «западный» майор с «двадцать-четверок» и «восточный» борттехник с «восьмерок». Майор темноволос, голубоглаз и смугл — еще не сошел загар от прошлой командировки. Играя белыми, он выбрал свой излюбленный и до сих пор безотказный королевский гамбит. В его исполнении жертва пешки на втором ходу неизбежно оборачивалась стремительной кровавой расправой над фигурами противника. Но сейчас второй ход черных — с-е7?! — заставляет майора задуматься. Он держит руку над доской, не решаясь ответить быстро.
— На понт берешь, лейтенант? — спрашивает задумчиво, глянув исподлобья.
— На него, родимого, — честно отвечает борттехник. Он и сам не знает, корректна ли его находка — несколько вариантов он, конечно же, просчитал, но в основном полагается на неожиданность. Ему кажется, что черные уже со второго хода переходят в контратаку, которую не так просто нейтрализовать.
Партия длится уже несколько часов, никто не идет на ужин. Каждые полчаса соперники выходят на крыльцо перекурить. Половина казармы остается у доски, анализируя позицию, половина вытекает вместе с игроками на улицу под звездное небо. Игроки курят — сдерживая возбуждение, дружелюбно обмениваются неиспользованными вариантами. Обоих пробирает внутренняя дрожь, смотрят друг на друга мельком, словно невзначай — они удивлены встречей с достойным противником и похожи на влюбленных в самом начале пути.
Идет эндшпиль, полный тонких маневров. Лейтенант счастлив таким невероятным пониманием позиции — на каждый его ход (он парирует и угрожает одновременно) майор откликается таким же. Закрытая позиция почти не меняется, белые и черные замерли друг против друга как два самурая — передвижения фигур означают всего лишь дыхание позиции, биение двух сердец…
Партия заканчивается глубоко за полночь, когда казарма, не выдержав затянувшейся непонятности, разбредается по койкам и засыпает. Двое доигрывают уже в коридоре на табуретке под тусклой лампочкой. Лейтенантский король все же преграждает путь проходной пешке майора. Ничья.
Звезды бледнеют. Наступает крайнее утро в Союзе.
2
…Это всегда начинается одинаково. Заход на посадку прямо на стоянку — привычная тряска на снижении, машина по-птичьи приседает в воздухе, касается двумя точками ребристого железа настила, опускает нос, разворачивается на месте, покачиваясь. Как хорошо пахнет! — красным закатом, пылью, горячим железом, керосином, порохом — дыши, дыши, вдруг все опять исчезнет! Быстрым шагом он идет к модулю напрямик, подлезая под колючкой, провисшей меж покосившихся столбов, пересекая вечерний плац между модулями, уже бегом мимо крыльца оружейки… Сколько лет прошло, а здесь ничего не изменилось! Навстречу: «А ты кто?» — «Конь в пальто! Ребята, езжайте домой, снова мы работаем! Сейчас только брошу вещи в свою комнату — и на ужин, наверное, уже все наши собрались!»
И от такого счастья — вернулся! — он просыпается и недоуменно таращится в незнакомую темноту — где все, ведь только что… А обратно уже никак не нырнуть — твердость прошлого бетонна. Но если не открывать глаза, можно ненадолго продлить, представляя, как, протянув руку к изголовью, нащупаешь часы с десятком мелодий, одна из которых пиликает сейчас на самых тонких струнах твоей сонной души. Всего четыре утра, но пора вставать. Снова начинается день, который длится уже много лет…
Перед восходом здесь так тихо, что скрежет песка под ногами отдается эхом в дальних горах. Взяв оружие, борттехник, зевая, идет на стоянку. Спотыкаясь в кромешной тьме и матерясь, он нашаривает руками проход в ограждении из колючей проволоки (если промахнуться и войти в колючку, можно повалить весь шаткий ряд столбов, не говоря уже о царапинах и порванном комбезе), двигается правым крюком, чтобы не упасть в невидимый окоп между ним и его машиной. Открывает дверь — нутро вертолета дышит вчерашним жаром — привычным виртуозно-кривым движением ставит стремянку, поднимается в салон. Сзади уже слышны голоса летчиков — АНО быстрей включай, ни хрена не видно, где ты там!
Молочно светят плафоны, в черных стеклах отражается кабина. Сумрачный двойник поднимает руки, пальцы привычно пробегают по клавиатуре приборной доски. Машина просыпается: загораются зеленые транспаранты, жужжат насосы, щелкают реле за панелями, еще ночной ветерок задувает в открытые блистера, запах влажной от росы пыли смешивается с сигаретным дымом. Прорвался в спящий эфир гнусавый выкрик речевого информатора, и ударом по тумблеру борттехник оборвал его.
