– Мало! Их бы в клетку к тиграм…
– А я бы их четвертовал, как при Недир-шахе.
– Я слышал, их сель унес. Захлебнулись…
– А говорят, их пограничная стража подстрелила, выловить из потока не смогли…
– И поделом! Аллах всевидящ, его карающая десница не минует грешников…
Вилли Мадер, эмиссар германской разведки, приехавший в Кумушгала после встречи с Джунаид-ханом, сделал все для того, чтобы распространить о беглецах небылицы. Ему было на руку, чтобы люди как можно скорее забыли о Джемал и Черкезе, сочли их погибшими.
На самом деле молодых людей по дороге захватил сель, но они не погибли. Бурлящий поток спутал их планы, преградил дорогу. Переждав стихию, они двинулись дальше. Когда до спасения оставались считанные километры, Джемал подвернула ногу. Лодыжка посинела, вздулась, каждый шаг давался с мучительной болью. Вскоре Джемал и вовсе не могла ступить на ногу.
Время шло. Черкез нес Джемал на себе. Погоня тоже не дремала. Измученных молодых людей нагнала конная стража, она связала их и доставила пограничному комиссару, усатому разжиревшему персу, не преминувшему еще днями слупить с Хырслана щедрую взятку за организацию поисков.
Комиссар, надеясь на новое вознаграждение, запер Джемал и Черкеза порознь в каменном подвале и терпеливо дожидался появления Хырслана. Но тот с гор не возвращался.
Через полмесяца к пограничному комиссару пожаловал Вилли Мадер. Пройдоха, смекнув, зачем пожаловал этот высокий худощавый европеец с острым лицом, с аккуратной щеткой черных усиков, чертами, характерными для немецкого юга, повел себя спесиво, чтобы набить цену на «товар». Мадер тоже был не простак, протянул толстому персу письмо известного тегеранского богача, вхожего в высокие аристократические круги, и тот расплылся в угодливой улыбке, залебезил. Комиссар и тут не продешевил, расканючился – дескать, беглецы вконец разорили его, а на их содержание казна не выделяет ни гроша. Немец достал из портфеля целую пачку новеньких банкнот. Это была плата за Черкеза и Джемал.
На прощание германский эмиссар, видя ненасытные глаза перса, небрежно бросил на обшарпанный стол еще одну пачку кредитных билетов. Это – за молчание.
Перед отъездом Мадер взял у пограничного комиссара расписку за полученные банкноты, помог составить акт о гибели двух беглецов. Один экземпляр акта немец положил себе в карман – на всякий случай.
Мадер немедля увез своих пленников в Тегеран, где нанял лучшего врача, выхаживал Джемал, пока у нее не зажила нога, пока молодые люди не пришли в себя, не привыкли к нему, не освоились со своим новым положением. Матерый разведчик умел расположить к себе людей. Где не помогал пряник, он не гнушался и кнута. С первого же дня он поставил перед Черкезом и Джемал условие: или отдает их в руки Хырслана, или же они поедут с ним туда, куда он прикажет. Не подозревая о смерти Хырслана, молодые люди согласились поехать куда угодно – лишь бы не разлучаться, лишь бы вместе.
От тегеранского вокзала, тихого и сумрачного, отошел пассажирский поезд. В классном вагоне сидела молодая чета, в соседнем купе – Вилли Мадер. Путь их лежал к Персидскому заливу, оттуда через океан в Гамбург и Берлин. Честолюбивый Мадер, уплативший за молодых людей Джунаид-хану золотом, увозил их в шпионскую школу, лелеял свою голубую мечту – выпестовать из диких азиатов первоклассных шпионов. Он сумел убедить свое начальство, что туркмены – джигиты отчаянные, преданные, врожденные разведчики, которые очень пригодятся германскому империализму, простиравшему свой вожделенный взор и на земли Средней Азии и Казахстана.
Спустя четыре года, когда в Германии к власти придет бесноватый фюрер, Мадер вернется в Иран резидентом абвера – военной разведки. Отсюда он будет забрасывать на территорию Средней Азии шпионов, диверсантов.
Поезд, увозя молодых людей все дальше от родины, мчался по чужой земле. Черкез, лежа на полке, притворялся, что подремывает. Джемал стояла рядом и сквозь зарешеченные окна спального вагона тоскливо взирала на проносившиеся мимо поля, селения… Тоскливый паровозный гудок, взревевший затравленным джейраном, болью отдался в сердце Джемал, напомнил ей о доме.
Конец пути
Старый мохнатый паук каракурт полз к своей норе и наткнулся на большую лужу, разлившуюся после ливня. Переплыть он ее не мог – сил не хватит, утонет. Увидев поблизости неповоротливую черепаху, каракурт взмолился:
– Голубушка! Перенеси меня на тот берег… Чем хочешь одарю!..
– Какая там награда за добро?! – черепаха степенно высунула голову из панциря. – Да ты убьешь меня, недаром тебя прозвали черным пауком…
– Аллах с тобой, любушка черепаха! – рассыпался каракурт. – Да неужто я такой! Клянусь, не причиню тебе зла… Спаси только меня!
Черепаха переправила каракурта к самой его норе. Выбравшись на сушу, черный паук все же не утерпел, запустил смертоносное жало в доверчивую черепаху.
– Какой же ты, каракурт, коварный, – пролепетала перед смертью бедная черепаха. – Слово-то свое не сдержал…
– Не обессудь, подружка, характер уж у меня такой! – вздохнул паук. – Ты же не сразу согласилась меня перевезти…
Туркменская притча
Светлая «Волга» с зашторенными окнами стремительно мчалась по улице Ашхабада. Впереди, рядом с шофером, сидел сержант госбезопасности с пистолетом на поясе. Сзади – двое мужчин в штатском. Один из них был смугл, лет пятидесяти пяти, горбоносый, с массивным подбородком… Другой – высокий, плечистый туркмен с заметной проседью в густых, слегка вьющихся волосах, с волевыми, умными глазами на скуластом, как говорят туркмены – цвета пшеницы лице, был в сером европейском костюме.
Вскоре последние дома остались позади, и машина, вырвавшись на загородное шоссе, увеличила скорость. За окнами мелькали сады в весеннем цвету, холмы, покрытые гигантским паласом изумрудного разнотравья, захлестнутые половодьем пламенеющих маков, проплывали мимо поля с безукоризненными строчками посевов, корпуса каких-то строек, чуть дальше аэродром, на который опускался тяжелый многомоторный самолет…
Горбоносый с отрешенным видом смотрел прямо перед собой, в спину сержанта-конвоира, лишь иногда отвечая на редкие вопросы человека в сером костюме.
Машина остановилась на окраине большого поселка, раскинувшегося у подножия Копетдага. Широкие бесконечные улицы, окаймленные чинарами и тополями, одним концом упирались в покатые холмы, переходящие в ноздреватые горы, другим – в бело-розовые острова садов, из-за которых чуть просвечивали желтые гряды песков, смыкавшиеся с безоблачным небом. Шофер выключил мотор у старого карагача, распростершего свои заскорузлые ветви над горной рекой, берущей начало неподалеку, в буйных кустах ежевики, будто охраняющей своими шипами хрустальные истоки родника. В тишине было слышно, как по серой гальке звенела вода. Шальной ветерок, изредка налетавший с гор, запутавшись в засохших ветках карагача, издавал дрожащие трели старого гопуза – туркменского инструмента, напоминающего губную гармошку.
