— Ты чего тут сидишь? — спросил подошедший Палтус.
— Я ее потерял! — грустно ответил Банан.
— Мы все ее потеряли! — веселым тоном сказал Палтус и покрутил в воздухе осьминогом.
— Ты не понял, — мрачно проговорил Банан, — я нашел то, что ты мне велел, а потом потерял! Да и вообще: жизнь — дерьмо! Тебе рот скотчем заклеивали?
— Смотри, какой осьминог смешной, — сказал Палтус, — ты помнишь?
— Они там другие, — ответил Банан, — там все другое.
— Что у тебя с руками? — спросил Палтус. Запястья у Максима были ободраны и кровоточили.
Когда он понял, что никто не собирается не то что ласкать его, но даже развязать руки и ноги, отклеить скотч, вызволить, выпустить на свободу, то беспомощно завыл залепленным ртом, только потом сам испугался невнятного, спертого мычания и затих, пытаясь понять, что будет, и будет ли вообще еще что-нибудь…
Хорошо, что сучка оставила свободным нос, можно дышать. Вдыхать, выдыхать, снова вдыхать.
И одновременно напрягать кисти.
Они уже стали затекать, скоро совсем онемеют, и тог да все — нет больше Банана, как и ничего нет, разве что все ниже нависающий потолок со смешной цветной люстрой. Вдох, выдох, напрячь левую кисть, расслабить, потом — правую… В голове возникает шум, далекий, приглушенный, будто ночной прибой пробивается сквозь сон, еще вдох, еще выдох, люстра раскачивается, в висках появляется боль. Если ему удастся освободить хотя бы одну руку, только одну, пусть левую, пусть правую, тогда получится и все остальное — сучка не могла завязать так, чтобы он не распутал узлы. Вдох, выдох, зачем ей все это было надо, но стоит ли об этом, не до того: левая, правая, вдох, выдох, боль с висков перепрыгнула в центр головы, хотя бы свет не включала, что ли, так нет, выходя из комнаты, щелкнула выключателем, и нет ее, мосластой шлюшки с тощей жопой, еще раз напрячь левую кисть, потом — правую, вдох, выдох…
Ему удалось высвободить левую руку, когда он уже думал что этого никогда не случится и что сейчас он просто начнет сходить с ума — сумасшедшему ведь все равно что с ним произойдет. Именно в этот момент кисть выскользнула из петли. Максим чуть не взвыл от боли, буквально дотащил — каждое движение давалось с трудом — руку до лица, содрал скотч, почему-то вдруг выдернув из прошлого бесподобное ощущение, испытанное много лет назад, когда с ноги у него снимали гипс — тот накрепко сросся с волосами, и Банан истошно завопил, когда доктор резким движением, таким же резким, каким он содрал с лица скотч, освободил его.
Сейчас он тоже завопил, потом засмеялся, на глазах выступили слезы. Надо приниматься за правую руку, одной левой это не просто, но можно, все можно, я найду ее и убью, разрежу на куски, отдам муравьям… Наконец правая рука тоже на свободе. Банан садится и чувствует, как разламывается позвоночник, массирует руки, долго, пять минут, десять, спешить пока некуда, но уже пора браться за ноги, она действительно не умеет вязать узлы… Садится на кровать, пытается встать и падает.
Можно отлежаться, но он ненавидит эту комнату.
Ползет к выходу, толкает дверь — хорошо еще, что не закрыта на ключ.
Выползает в коридор.
Наружная дверь даже не прикрыта, в щель пробивается рассвет.
Банан ползет по коридору. Переваливается через порог и выпадает во двор. Пытается встать, снова падает, но заставляет себя встать и доковылять до бассейна.
И плюхается в воду, голый, ободранный, с кровоточащей душой.
Плыть он не в состоянии, просто торчит в воде бессмысленным поплавком, зато вода дает ему силу боль в руках и ногах стихает, позвоночник перестает ныть, а главное — можно дышать ртом, вдох через нос выдох через рот. Медленно заполняя и так же медленно освобождая легкие.
Главное — вспомнить, где одежда, если в доме, то туда он все равно не пойдет!
Банан вылезает из бассейна и оглядывается по сторонам.
Слава богу, она здесь, все правильно, раздевался ведь здесь, у бортика, да так и оставил.
Даже плавки валяются.
И паспорт в кармане джинсов, здравствуйте, господин Рикардо!
Натягивает плавки, штаны, рубашку и сматывается, продираясь сквозь живую изгородь, кипарисы, сосны и дурацкие пальмы, как безумный лось. Хитрожопая сучка, попадись мне только, думает Банан, тащась вниз, в сторону моря. Еще совсем рано, но город полон тенями — ночные персоны возвращаются из клубов, дансингов и дискотек.
И он такая же тень, может, чуть бледнее, хотя кому до него какое дело?
Он доходит до моря, тупо плетется по набережной, понимая, что ему никак нельзя завалиться сейчас на яхту с завлекательным названием «Рай».
Может, попозже, когда боль уйдет, и он вновь превратится в нормального человека.
— Еще чего! — говорит Палтус. — Нормальным ты уже никогда не будешь!
Банан смотрит на него и с ужасом понимает, что больше не видит.
Никакого Палтуса с осьминогом в руках.
Рядышком торчит странный тип, внимательно разглядывающий сидящего на песке Банана.
И при этом — поет.
Хотя лучше сказать: напевает.
Something in the way she moves
Attracts me like no other lover
Something in the way she woos me…
Милая такая песенка, особенно, если слушать ее часов в пять утра — хочется застрелиться…
Тип в шортах и майке, под майкой хорошо заметно упитанное брюшко. А на лице борода, рыжеватая и аккуратно стриженная, очень такой домашний тип, вызывающий расположение… В том, как она движется, есть нечто, Что притягивает меня, как никакая другая любовница, Нечто в том, как она кокетничает со мной…
— Ты это про что? — с трудом ворочает языком Банан.
— Don't worry, — говорит тип, а потом добавляет: — Everything is gonna be allright!
— А я и не беспокоюсь! — отвечает Банан.
Тип улыбается и продолжает мурлыкать:
I don't want to leave her now
You know I believe her now
Somewhere in her smile she knows
That I don't need no other lover
Something in her style that shows me…
— Замолчи, — говорит Банан, — ты мне мешаешь. Я не хочу уходить от нее сейчас, Знаешь, теперь я ей верю. Где-то в ее улыбке скрывается знание, Что мне не нужна никакая другая любовница. Что-то в самом ее облике показывает мне это…
— Лучше бы ты был Палтусом, — говорит Банан, — по крайней мере тогда бы все понял…
Полноватый опять улыбается.
— Слушай, — говорит он Банану, — у тебя крутой акцент, ты кто? Немец?
— Нет! — отвечает Банан.
— Ясно, что не англичанин, не ирландец, не шотландец… Датчанин?
