— Твой сын. Расскажи мне о нем.
Я улыбнулась:
— Ему уже восемь лет.
— Это не ответ на мой вопрос. Какой он? Быстрый, вежливый, грациозный, забавный?
— Все это время от времени, — сказала я. — И красивый.
— Наверное, это ему передалось от тебя. — Она закашляла. — Расскажи мне о нем.
— Я не знаю, что вы хотите услышать. Он еще очень мал. Он всегда пачкается, любит бегать на улице.
— Мои дети тоже были такими. Даже дочь, пока я не направила ее. Их надо направлять, они как дикие животные, ведь так?
— Нет, — сказала я внезапно онемевшими губами. — Мой сын не такой. Мой сын — идеальный ребенок. Человек.
— Никто и не говорит, что он не человек. — Она пристально посмотрела на меня. — Тебе не о чем беспокоиться. Когда-нибудь он остепенится.
«Не это пугает меня», — подумала я, но не сказала этого.
— Я хотела поговорить с тобой немного, — сказала она. — У меня есть на это определенное право. Во-первых, я из императорской семьи, и я могу говорить, что захочу; во вторых, я стара, что освобождает меня от условностей; в-третьих, я была замужем много лет, и я хорошо знакома с мужчинами и их привычками. В-четвертых, ты моя служанка, и у меня нет от тебя секретов, как и не должно быть их у тебя. И, наконец, я умираю, и я хочу видеть людей, которые мне не безразличны, счастливыми. А ты определенно несчастлива.
— Я…
— Я не хочу слышать этого. Правда не всегда приятна. Ты до сих пор не можешь переносить ее, ведь так?
Я вспомнила о своей злости, ярости, которая переполняла меня, как переполняет вода легкие тонущего человека. Она вновь душила меня.
— Я переношу то, что должна переносить.
Она фыркнула и снова закашлялась. Помолчала, потом продолжила:
— Я знаю тебя долгое время, девочка. Ты переносишь только то, чего не можешь избежать.
— Я была бы лучше, если бы переносила все? — с горечью спросила я. — Если бы я смотрела на жизнь только как на огорчение и разочарование?
— Ты действительно думаешь, что жизнь такова? Вот от чего ты прячешься?
Я помешала угли в печке.
— А разве это не так?
— Конечно, нет! — с возмущением сказала она. — Иногда да, но есть в ней и хорошие вещи. Но ты никогда не сможешь осознать, насколько они сладкие, если не попробуешь другие, горькие. Злись, грусти, радуйся, Шикуджо — так, по крайней мере, ты будешь жить. Когда-нибудь все пройдет.
Не знаю, как это произошло, но я рассказала ей все о моем муже, о холодности между нами, о сексе, который связывал нас тонкими, как паутина, едва заметными нитями, о его вечном беспокойстве и одержимости лисами; о моем одиночестве. Через некоторое время я подумала, что принцесса уже уснула — я давно не слышала ее кашля, и я рассказала ей свой сон про лиса, и про то, как он вернулся в мои сны этим летом.
Я закончила свой рассказ. Было тихо. Я сидела, опустошенная, но мне было легко от того, что я рассказала ей все, я чувствовала себя новой, как свежевыкрашенный шелк на ветру.
— Значит, ты тоже неидеальна, — сказала принцесса, и я вскрикнула от неожиданности.
— Да, вряд ли я идеальна, — я рассмеялась.
— Но ты кажешься такой многим людям. Твой муж знает об этом?
— Как он может не знать? — сказала я. Но, оглядываясь назад, я засомневалась. Был бы наш брак лучше, если бы я была с ним более честной, менее учтивой. Я не знаю. Я знаю лишь то, что мне было бы лучше.
Мы также говорили о разводе. Это будет несложно сделать. Формально развестись всегда можно. Особенно когда муж себя так странно ведет, как мой. Теперь мысль о разводе больше не пугает меня. Возможно, так будет лучше для моего сына. К тому же влияние моего отца при дворе будет полезнее для сына, чем влияние моего мужа.
Но развод оставит многое недосказанным, незаконченным. Я не могу сделать это прямо сейчас.
Но я также не могу вернуться к мужу в тот дом. Я до сих пор мучаюсь: может, я все же неправильно поступила, уехав. Хотя я знаю, что его сумасшествие погубило бы нас всех. Если бы ты просто поговорил со мной, мой господин… или я с тобой. С каких пор с тобой стало трудно разговаривать?
В конце концов, мне все же пришлось вернуться в дом к отцу: у меня начались месячные, и я больше не могла быть во дворце, пока снова не стану чистой.
35. Дневник Кицунэ
Я отправила послание Дедушке, в котором просила его навестить меня.
Мать была со мной. Это было довольно необычно: она всегда предпочитала облик лисы и леса за домом Йошифуджи нашему обществу, поэтому мы редко ее видели. Казалось, ей становилось все более и более некомфортно в мире, который мы создали. Сейчас она была в облике женщины, но ее платья были грязными, покрытыми паутиной. Она молчала. В одной руке она держала обглоданную кость, будто это была флейта. Я старалась не замечать отсутствия звуков, когда она наклонялась к ней.
— Внучка, я ненадолго. Зачем ты меня вызывала? — Дедушка подошел к нам и сел рядом.
— Мне приснился сон, ужасный сон, — меня трясло от одного лишь воспоминания об этом сне. — О лисицах Инари. Они говорили мне страшные вещи. Зачем они пришли ко мне?
— Что я могу знать о снах? — спросил он.
— Это было какое-то послание? Оно что-то значило?
— Все сны что-то значат. — Это был голос Матери. Дедушка презрительно фыркнул, а она отложила свою кость (или флейту) в сторону и повернулась ко мне. — Иногда они значат то, что у кролика, которого ты съела, была странная трава в желудке. Иногда они значат, что ты беременна, а детеныши внутри тебя рассказывают друг другу истории. Иногда они значат, что ты чего-то боишься, и это что-то приходит к тебе по ночам, когда ты не можешь от него убежать. Но иногда это что-то большее.
— Но что? — спросила я. — Я должна знать!
— Спроси у толкователя снов в лесу, — сказала Мать. — Он очень мудрый человек.
— Какой толкователь снов?
— Люди часто к нему приходят, — сказала она, — когда сны начинают их беспокоить. Он, конечно, сумасшедший, но так и должно быть. Иначе трудно понять чужие сны — это не лучший предмет для разбора. — Мать неожиданно обернулась лисой.
— Мама! — крикнула я. — Дедушка! Она все испортит, если не прекратит так делать!
Мать так же быстро обернулась человеком. Ее платья стали чистыми, с вышитыми узорами в виде паутинок, но покрашены они были пятнами — казалось, будто к платью прилипла грязь.
— Она не может просто так делать это, — сказала я Дедушке дрожащим голосом. — Это слишком опасно.
— Ты пыталась остановить ее, ведь так?
— Да.
