Приговор приведен в исполнение.
Приказ прочесть во всех органах ОГПУ.
Зам. Председателя ОГПУ Г. Ягода
* * *
«…Теза и антитеза. Мне зачитали постановление коллегии ОГПУ, но страха не было. Слишком долго я жил в ожидании смерти. Обидно было, что меня считали предателем. Росчерком пера меня уравняли с Азефом и Малиновским, но между нами была разница. Они предавали, я предательства не совершал. В случае с Мирбахом я выполнял решения эсеровского ЦК, как член партии я не мог не выполнить решения — вот это уже было бы предательством. Что же касается Троцкого… Я работал с ним, я видел его вблизи, и Лев Давидович был для меня живым Богом. Я искренне полагал, что его разногласия с партией большевиков временны, что недоразумения рассеются, заблуждения обеих сторон, доходящие до непримиримости, разъяснятся. Невозможно было представить Троцкого вне революционного процесса. Вот почему, узнав, что Троцкого выслали из страны, я ощутил растерянность и пустоту. Желание уберечь Л.Д. Троцкого от несомненно грозящих ему опасностей было чисто инстинктивным, размышлять я начал уже в Москве, когда привез оппозиции его послание. Но можно ли сказать, что я был связан с оппозицией и можно ли считать серьезной оппозицией балагура Радека и выпивоху Рыкова? Скорее я привез от Троцкого письмо его единомышленникам. И после этого испытал неловкость, понимая, что, будучи членом такой серьезной организации, как ОГПУ, я ни в коем разе не должен поступать таким образом.
Но личность Троцкого слишком много значила для меня, я любил его как вождя, как человека, очень много сделавшего для Революции, и теперь мне предстояло умереть за это.
Несколько дней я сидел в камере и писал воспоминания, на которые истребовал время. Не могу сказать, что эти дни отсрочки укрепляли мой дух, напротив, они действовали на меня разлагающе. Помимо воли меня терзали надежды, они особенно усилились, когда в камеру пришел Трилиссер и стал расспрашивать меня, можно ли использовать в качестве агентурного связника Маяковского, и вообще попросил меня охарактеризовать творческую богему в плане его возможного оперативного использония ОГПУ. Я отвечал Трилиссеру твердо, что Маяковский слишком импульсивен для того, чтобы быть агентом. Психика его слишком нежна, как у всякого поэта, но использовать его можно в темную, отправляя в загранкомандировки вместе с ним кого-нибудь из смешного любовного треугольника, в котором поэту аккомпанировали сразу два секретных сотрудника ОГПУ. В этом я видел смысл и пользу для революционного дела. Трилиссер слушал меня, делал замечания, потом принес загодя приготовленную бутылку вина, и мы выпили. Трилиссер одобрительно сказал, что я хорошо держусь, еще он заметил, что лично он, Трилиссер, и начальник ОГПУ Менжинский были против расстрела, но на расстреле настояли в ЦК ВКП{6), а коли так, то ничего уже невозможно переиграть. На прощание он пожелал мне стойкости.
Я понял, что за мной придут именно этой ночью, и стал собираться с духом, чтобы достойно встретить свой конец. Около десяти дверь в камеру распахнулась, и на пороге показались конвоиры. Я знал, куда они меня поведут, сам не раз присутствовав на этой тягостной процедуре. Кровь, пролитая мною, взывала мщению, и поэтому я был спокоен, старался быть спокойным, пока случайно не увидел свои руки — они дрожали.
— К стене, — сказал начальник конвоя.
Я смотрел на них, пытаясь определить по глазам, кто будет стрелять. Но глаза их были пусты и равнодушны, слишком долго они ходили в исполнителях, чтобы сейчас показывать волнение. Медленно я пошел к стене и на ходу запел «Интернационал», хорошо понимая, что в этом не слишком оригинален.
Обернувшись, я не увидел исполнителей. Вместо них при слабом освещении я увидел Трилиссера с маузером в руке. Мелькнула мысль, что он не сам, не сам, его заставили измараться в смертном прахе, напомнив, что даже заместитель начальника ОГПУ не вправе выступать против решений Центрального Комитета партии.
Раздался выстрел.
Я испытал изумление, когда Трилиссер спрятал маузер, подошел ко мне и, вздернув в усмешке щепотку усиков, негромко сказал:
— Теперь ты мертв, Яков Григорьевич. Ты даже не представляешь, насколько ты мертв!
Приблизив лицо, он все с той же циничной усмешкой продолжил:
— А ты думал, партия и в самом деле тебя расстреляет, не выжав максимум, что ты можешь дать пролетарской революции?»
Я.Г. Блюмкин «Жизнь и смерти контрреволюционного революционера». Рукопись, архив ЦГАЛИ.
Глава девятая
Полковник Хваталин службу знал и понимал, поэтому уже к середине января вся техника химического подразделения была в образцовом порядке, хоть на парад выводи. Времена были такие, война еще не забылась, поэтому офицеры своими обязанностями не манкировали, да и на спорт-городок выбегали в первых рядах. Был такой случай: приехал в часть командующий округом, ну и решил посмотреть, как у офицеров с физической подготовкой. Начальник артвооружения майор Чмых разбежался и оседлал коня, пузо ему не позволило преодолеть препятствие. Две последующие попытки оказались столь же неудачными. Командующий Чмыха на общем построении поставил около трибуны и долго показывал на нем, каким не должен быть советский офицер. А потом майора Чмыха комиссовали, как и двух политработников, которые не уложились в армейские нормативы по физической подготовке.
— Нам не нужны наблюдатели, — сказал командующий. — нам нужны образцы подражания для рядовых бойцов.
Стоило ли удивляться, когда заведовавший продовольственным складом необъятный старшина Греков преодолел полосу препятствий за рекордный для части срок, учебную гранату метнул на совсем уже фантастическое расстояние, а на турнике закрутил такое солнышко, что у всех голова закружилась. Очень не хотелось сверхсрочнику быть от запасов своих навсегда оторванным, и это еще раз подтверждало нехитрую армейскую поговорку: «Не можешь — научим, не хочешь — заставим!»
Конечно, возможно, что демобилизация майора Чмыха имела совсем иные корни. Не зря же сразу после его ухода на складе артвооружения начались какие-то секретные работы, сварка сверкала вовсю, металл листовой завозили, а потом пошли такие тяжелые контейнеры, что солдатики диву давались — два солдата и лопата, вопреки известной армейской поговорке, никак не могли заменить технику, которой эти контейнеры разгружались на территории склада артвооружения. Но ведь не было там никаких особенных снарядов, ничего похожего на артвооружение в контейнерах не было, а были в них длинные и похожие на доски свинцовые пластины, которыми обкладывалась часть склада.
В часть привезли большой деревянный ящик, похожий на снарядный, а в нем находилась свинцовая полусфера, в которую натыканы были, словно ежовые иглы, небольшие цилиндрики, которые оказались источниками радиоактивного излучения. Источники эти прятались на местности, а затем подчиненные полковника Хваталина тренировались в их поиске, используя для этого полученные переносные дозиметры. Тренировал незнакомый полковнику Хваталину бородач, который ни выправкой, ни говором никак не походил на военного человека.
