— Что? Ты еще спрашиваешь? — проскрежетал Инурри своим самым противным голоском, от которого мурашки по коже ползли. — Глупый, глупый Gizaki! Tentel, ergel! Разговаривает с нерожденным! Не видит и не хочет видеть того, что не должно существовать!
— Ты это о чем? — оторопел мэтр. — Совсем разума лишился на старости лет, обезьяна бесхвостая? Или ты пьян?
Задохнувшийся от негодования артотрог окончательно принял вид кота, очутившегося один на один с грозным цепным псом: раздувшийся меховой шар.
— Его нет, — Инурри указал лапкой в сторону аптеки. Повторил отрывисто. — Его. Нет. В. Этом. Мире. Не рожден. Понимаешь?
— Отцепись. Опять твои дурацкие фантазии. Не нравится гость? Потерпи — выздоровеет, уедет.
— Пришел из ниоткуда, уйдет в никуда, — выпалил напоследок Инурри и, как всегда не прощаясь, порскнул в темноту.
Рауль только плечами пожал. Опять на домового нашло. Блажит сам не зная из-за чего. Еще днем мэтр проверил Жана де Партене своими методами, не обнаружив ничего подозрительного: человек как человек, магических предметов или апотропеев с собой не носит, о серьезных заклятиях наложенных на мессира барона извне и речи не идет: любые следы колдовства отсутствуют как данность.
Побеседовать? Почему бы и нет. Господин де Партене хорошо начитан — вряд ли хоть один из тысячи французских дворян слышал имя Теренция Варрона, а этот свободно оперирует цитатами из римских трудов, изучаемых только в лучших университетах Франции и Италии. Что само по себе необычно.
Да, необычно. А на необычности, как утверждает Михаил Овернский, следует обращать внимание в первую очередь.
* * *
— Н-даа, — затуманенный разум мэтра Ознара воспринял знакомый голос и попытался его идентифицировать. Получалось очень плохо. — Вместо того, чтобы заниматься делом, твердо стоять на стезе праведности и усердия, умножать добродетели и сплетать венок святости вы занимаетесь чем?.. Именно! Возмутительным и крайне несвоевременным бражничанием. Напомню, что пьянство относится к смертному греху чревоугодия. Стыдитесь.
Ну конечно, преподобный явился. Действительно, стыдобища.
Рауль с неимоверным трудом разлепил глаза. В голове гудело, язык сухой как корка, привкус во рту неописуемый ни французским языком, ни высокой латынью.
Что же ввечеру такого было? Буйный кутеж в «Трех утках»? Нет, исключено.
Мэтра как пружиной подбросило — вспомнил! Всё, в мельчайших деталях! Начиная с того момента, когда Кловис из Леклюза постучался в дверь вчерашним утром.
Не стесняясь присутствия брата Михаила ощупал себя — шею, подмышки, внутреннюю поверхность бедер. Ни намека на бубоны.
— Неужели белая горячка? — с легкой издевкой сказал инквизитор, наблюдая. — Да что с вами, Ознар? Эй? Вы меня слышите? Сколько изволили употребить? Две кварты[32]? Три?
— Че... — икнул Рауль. — Не меньше четырех. Дайте воды. Сейчас умру.
Втихомолку посмеиваясь его преподобие сходил в кабинет, отыскал кубок и развел остатки вина теплой водой. Передал страждущему. Рауль, едва не захлебываясь, выпил.
— Я терпим к человеческим слабостями, — сказал брат Михаил. — Но простите, почему мне, полномочному папскому инквизитору, надо бросать все дела и отправляться вас будить? Жак утром не достучался, госпожа Верене ему не открыла. Пришлось наносить визит лично.
— Утром? — туповато переспросил Рауль.
— Сексту недавно отзвонили, неисправимый пьяница! Я уже успел поговорить с Жанин Фаст — сидит у больного, образцовая самаритянка, — и мимолетно познакомился с бароном де Фременкур. А вы дрыхнете, источая облака перегара. Дождетесь, влеплю такое покаяние, что до глубокой старости не отмóлите.
— Покаяние? — опомнился мэтр, подавляя отрыжку. Решился: — Ваше преподобие, я грешен, благословите на исповедь...
— Прямо здесь? В спальне? Хоть бы оделись — это ж профанация священного таинства! Ладно, ладно, не вставайте. Благословляю. In Nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti, Amen, — брат Михаил вынул из поясной сумочки епитрахиль и прочертил ладонью в воздухе крестное знамение. — Кайтесь. Только побыстрее, время теряем.
— Умоляю, никто кроме вас пока не должен узнать о...
— Остатки разума пропили? — повысил голос доминиканец. — Усомнились в святости тайны исповеди?
— Я не про то, — зажмурившись, помотал головой Рауль. — Вы неверно поняли, извините. Наша история так запуталась с появлением этого Жана де Партене — чума, Дороги, ведьма Жанин, четвертый всадник... Не знаю с чего начать.
— С чумы, — сказал брат Михаил. — Ибо эта проблема является наиболее острой. Хотите сказать, что господин барон болен чумой? Мне так не показалось, выглядит он малокровным, но вовсе не умирающим.
— Слушайте... Ночью я перестарался с пуатевинским. От страха. Знаете ведь как развязывается язык после неумеренного возлияния — кажется, я всё разболтал господину де Партене. Хотелось выговориться.
— Разболтали? — выпрямился преподобный. — Зачем?
— Новый элемент в мозаике, — тихо сказал Рауль. — Дороги атребатов. Он знает о них. Больше чем я, чем вы, чем Жанин Фаст.
— Любопытно, — брат Михаил наклонился вперед и соединил пальцы рук в почти молитвенном жесте. — Давайте-ка соберитесь, упорядочите мысли и рассказывайте подробно. Не верю я в такие случайности...
* * *
Его милость барон де Фременкур провел остаток ночи относительно спокойно: кошмары не мучили, лихорадка отступила, угрожающие симптомы pestis начали исчезать. Стоило бы поразмыслить над фантастическими излияниями напившегося вдрызг мэтра Ознара, — подумать только, настоящий маг-алхимик, да еще и работающий на Священный Трибунал! — однако медленно уходящая болезнь взяла свое: едва охмелевший до зеленых чертиков в глазах Рауль ушел в комнаты, мессира Жана сразил глубокий сон.
На рассвете объявилась девица Фаст — притащила медную ночную вазу, помочиться (во время этого процесса не вышла, а просто отвернулась, оправдавшись тем, что «У меня есть братья, мессир»), затем вполне добротно перевязала, опять же не испытывая лишнего смущения.
Утро прошло в блаженной полудреме — Жанин устроилась рядом на табурете, едва слышно напевая какую-то нескончаемую сагу на местном диалекте ch’ti, непроизносимой смеси фламандского, среднефранцузского и поздне-норманнского. Дважды стучали в двери со стороны дальнего входа, но мадемуазель Фаст не сдвинулась с места.
Ближе к полудню объявилась хозяйка дома — хмурая пожилая женщина с бульдожьими щеками, — приведя с собой прелата в рясе цветов ордена святого Доминика Гусмана: высокий брюнет, обладающий холодно-пронзительным взглядом и безупречным профилем аристократа-патриция времен цезарей. Видимо, тот самый брат Михаил, о котором ночью сбивчиво повествовал Рауль. Причем повествовал в контексте столь невероятном, что человек незнакомый с подлинными реалиями XIV века посчитал бы слова мэтра страшноватой детской сказкой, не более...
