Мелихов: Я понял вас так, что успех — это достижение реального результата, а слава — уже признание этого результата, очень часто вызванное какими-то побочными обстоятельствами, мало связанными с реальными достижениями. У Житинского в его прекрасной повести «Снюсь» есть такое выражение: «Я усомнился, бывает ли громкая слава заслуженной». Конечно, когда повзрослеешь, уже не хочется, чтоб тебя узнавали на улице. Когда хвалят без понимания или даже восторгаются, уже испытываешь не удовольствие, а смущение, желание поскорее закончить разговор. Бывает, что такие похвалы лишь обостряют чувство одиночества. Но это одна крайность. А другая крайность — ты сам чувствуешь, что результат достигнут, но другие этого не признают — ведь это тоже, согласитесь, не очень приятно?
Гранин: Знаете, слава — это сегодня болезнь довольно распространенная, за славой гонятся, тем более что есть возможность как-то легко ее приобрести — с помощью сенсаций, скандалов, с помощью телевизионных дешевых передач…
Мелихов: Шоу, если употребить простое русское слово.
Гранин:…таких, которые не требуют усилий. Слава сегодня потерпела искажение, она пострадала от технологической инфляции, я бы так сказал. Возникла технология получения славы хотя бы на один вечер, хотя бы на одну передачу…
Мелихов: Пятнадцать минут славы, как выражался Энди Уорхол.
Гранин: А что — мне дали полчаса, и уж я тут выложу, я вам поднесу такой кукиш или такую мерзость преподнесу, что вы меня запомните! За счет чего я могу получить славу сегодня? А, вы хотите эротики, порнографии? — ну я вам сейчас выдам; ах, вы хотите кого-то обделать, обгадить? — ну я вам обгажу так, как никто. Появилась возможность использовать радио, телевидение, газету для того, чтобы удивить мир: ты смотри, как он не стесняется, какой он юмористичный! Не важной становится степень правды и честности. Я хочу, чтоб обо мне говорили, я хочу, чтоб мое имя прозвучало любой ценой, — это мерзкая болезнь нынешнего славополучения…
Мелихов: Когда я на свою голову ступил на литературную стезю, я уже был сравнительно солидный человек — кандидат наук, ходил с портфелем, руководил серьезными проектами, — не мальчишка вроде бы. И я прекрасно видел, что и ученые бывают людьми суетными, тщеславными, бывает, что и они раздувают свои достижения, а чужие стараются принизить, — все это я видел. Но когда я попал в литературный мир, я понял, что мир науки населен скромнейшими людьми, что самый тщеславный математик в сравнении с каким-нибудь малоизвестным писателем просто скромняга, застенчивый деревенский парень. Когда видишь, как все говорят хором и никто никого не слушает, и каждый хочет привлечь к себе внимание хотя бы на пятнадцать секунд… Причем это никаких последствий иметь не будет, и все равно хочется славы хотя бы на эти пятнадцать секунд. И я долго относился к этому с презрением, мне казалось, что это тщеславие ничем не отличается от назойливости какого-нибудь зануды, который два часа будет тебя изводить, как он любит тушеную морковку: надо ее сначала на медленном огне обжарить, а потом на быстром огне дожарить, а потом бросить два перчика… Но постепенно я понял, что желание производить впечатление на себе подобных едва ли не главное, что отличает человека от животного. Это желание порождает — да, глупейшее тщеславие, глупейшие выходки, но оно же порождает стремление оставить след в истории. Подозреваю, что, сражаясь за пятнадцать секунд славы, писатели бессознательно борются за бессмертие. А цель литературы, тайная цель писателя — продлить жизнь тому, что ему дорого. Теперь мне кажется, что истинный успех писателя — это обретение бессмертия. Брюсов, сверхтщеславный человек, говорил прямо: «Я хочу прожить так, чтобы во всемирной истории литературы обо мне остались две строчки». Он понимал, что он не будет Шекспиром, о нем не будут писаться целые библиотеки, но две строчки — чтобы остались. И мне кажется, что мечта об этих самых двух строчках — желание вовсе уже не жалкое и презренное, а, может быть, самое что ни на есть возвышенное — достичь посмертного существования. Причем не только себе, а прежде всего тому, что тебе дорого.
Что вы на это скажете?
Гранин: Лауреат Нобелевской премии, физик Гинзбург Виталий Лазаревич сделал работу, которая получила признание спустя 30 лет. Сейчас можно считать, что он получил удовлетворение, о котором он не думал, потому что это и есть подлинное отношение к науке, понимаете, человеку интересно сделать свое дело, а быстрота признания, степень признания, это не имеет прямого отношения к чувству внутреннего удовлетворения. Или, допустим, Перельман, который отказался от премии, — он отвергнул не только деньги, но какой-то кусок славы.
Мелихов: Слава от этого только выросла.
Гранин: Он об этом не думал. Отвергнул, отодвинул кусок славы, потому что для него, насколько я понимаю, было гораздо более важным удовлетворением и ценностью найти решение, и вы, как математик, должны это понимать.
Мелихов: Конечно.
Гранин: Испытываешь короткое, но глубокое удовлетворение, когда решил это уравнение, решил эту задачу, она решена, и ты уже не думаешь, о последствиях не думаешь, решаешь следующую задачу. Имеет ли это отношение к славе? Не знаю. Есть чувство собственного удовлетворения, оно — это самопризнание, ты в своих глазах вырос, заслужил лавровый венок. Твоя правота, твоя удача, твой успех — это самая высокая ценность.
Мелихов: Согласен, высокая самооценка — огромная, и, может быть, одна из важнейших наших радостей.
Гранин: Да. И тебе уже остальное не важно.
Мелихов: А вот давайте…
Гранин: Минутку-минутку, чтоб не упустить мысль. А вот, допустим, кинорежиссер, — его успех состоит из рецензий, из аплодисментов во время сеанса, из количества зрителей, но участвует ли в этом «Ты сам свой высший суд, взыскательный художник»? Условно говоря, я не хочу, чтобы сам я судил, — мне достаточно рецензий, аплодисментов и количества зрителей, это меня полностью удовлетворяет, хотя на самом деле этот гамбургский счет, который я сам скрываю от себя и прячу как можно глубже иногда, этот гамбургский счет мне не должен давать покоя. Не знаю, это я непонятно уже говорю.
Мелихов: Нет, вы говорите очень понятно и верно, и половина истины, несомненно, в ваших словах есть. Но давайте обратимся к другой половине. Конечно, в своих глазах я вырастаю, когда мне удается решить трудную задачу, важную задачу. Но почему мне известно, что эта задача трудная и важная? Только потому, что ее не решили многие другие, или потому, что ее назначил мировой проблемой какой-то Великий авторитет? Все математики мечтают решить проблему Гильберта — с ней ты сразу входишь в историю науки. Так что, стараясь вырасти в своих глазах, ты непременно хочешь войти на равных в какой-то престижный коллектив. Которого в реальности, может быть, и нет, но в твоем воображении он есть. Ты хочешь стать рядом с Гильбертом, стать рядом с Пуанкаре. Да, Перельман выказал презрение к суду коллег, но суд-то самого Пуанкаре был для него еще как важен! Взялся же он за проблему, которую не какой-нибудь Сидоров поставил, а за проблему, которую сам гениальный Пуанкаре не сумел решить. Человек всегда служит каким-то воображаемым целям. Даже тогда, когда мы презираем суд толпы и стремимся к вечному, на самом деле мы все равно с кем-то состязаемся, только не с теми, кто рядом, а с какими-то «вечными» образами.
