быть в полиции не правым, а первым, он рванул в сторону патруля.
— Д-дозвольте обратиться, В-ваше Благородие! — на одном дыхании выпалил он, отчаянно пуча глаза, в которых плещется и паника, и экзистенциальный ужас, и…
— Ну⁉ — нахмурился лейтенант.
— С-содомит, В-ваше… — сообразив, что начало речи звучит очень уж двусмысленно, попаданец сразе же поправился, — Вон там содомит, Ваше Благородие!
— Та-ак… — недобро протянул лейтенант, и попаданец, не понимая толком, на кого разгневался флотский, зачастил:
— Я… срезал там, — он вильнул глазами на понимающе заухмылявшихся матросов из патруля, — а там… этот! Потрогай, говорит, сукин сын, а то сгною!
— Сгноит? — не понял моряк.
— Ну… военный, — уточнил попаданец, — унтер из Владимирского пехотного. Ну я его и того… в пах коленом.
Лейтенант коротко дёрнул подбородком, и матросы, выставив ружья, тяжёлой подкованной трусцой поспешили в указанном направлении. За ними без особой суеты, но и не медля, пошёл офицер в сопровождении ополченца. Молча, и этак нехорошо молча…
— Та-ак… — протянул лейтенант, резко остановившись при виде унтера, всё ещё лежащего, и, что характерно, с приспущенными штанами и подштанниками, ещё больше сползшими от падения.
— Картина ясна, — внезапно успокоившись, констатировал моряк, глядя на подвывающего унтера, осознавшего уже, что попал в неприятности, но не понимающего ни степень их глубины, ни…
… а впрочем, оно и к лучшем — по крайней мере, по мнению Ваньки.
— Сгною, — очень ко времени прохрипел унтер, — я тебя, сукина сына…
… и он добавил несколько выражений совершенно зоологического характера, в которых унтер встретился, так сказать, со всей Ванькиной роднёй, и…
… задницей.
— Ну ничаво-то ня боиться, — ошарашено качнул головой бойкий, совсем ещё молоденький патрульный матросик, — савсем ужа пяхота бярегов ня видит!
— Ну так… — развёл руками ополченец, и повернувшись к лейтенанту, добавил, — вона оно как, Вашбродь… сами видите.
— Н-да… — хмыкнул офицер, и, взяв у Ваньки нужную информацию, отпустил его восвояси.
— Опаздываешь, — недовольно нахмурился хозяин, когда слуга наконец-то появился в дверях небольшого, но единолично занимаемого кабинета, что по нынешней тесноте лучше многих слов говорит о влиянии чиновника.
— Виноват, батюшка! — истово, по Станиславскому, отыграл попаданец, притворив за собой дверь, — Верите ли, с запасом по времени вышел, но в такую, значит, историю ненароком вляпался…
Он, делая акценты на нужных местах, поведал хозяину о случившемся.
— Ишь ты! — восхитился тот, — Какие шалуны в пехоте встречаются! Так значит, и до того… примащивался?
Он скабрезно подмигнул, на что Ванька растерянно растопорщился всем телом, выражая непонимание и растерянность случившимся.
— Так это… — заморгал он, — сейчас-то понимаю, к чему все эти странности были, а так-то… Да и откуда мне такое знать, батюшка⁈
— Не было, значит, у предыдущих хозяев, греческих наклонностей? — развеселившись, осведомился чиновник, откинувшись на спинку стула и доставая из стола коробку с сигарами.
— Да кто ж их знает, батюшка? — нейтрально отозвался Ванька, делая растерянный вид, — Так-то даже разговоров не ходило, а уж чтоб такое, так ни сном, ни духом!
— Позвольте… — опомнился он, и, взяв из рук хозяина сигару, обрезал её специальной гильотинкой, после чего, вернув, подал огня. Чиновник не торопясь, со вкусом, раскурил сигару, после чего, всё так же неторопливо и со вкусом, принялся расспрашивать раба о происшествии, соскакивая то и дело на дела во Владимирском полку и делясь с ним своими догадками по разным случаям.
По всему выходит, что Борис Константинович воспринял это случай не то чтобы близко к сердцу…
… а скорее как возможность.
Но это, разумеется, по субъективному мнению попаданца.
— Совсем ты меня заболтал, — спохватился барин, сверившись с золотыми часами, вытащенными из нагрудного кармашка.
— Так… — он потарабанил пальцами по крышке стола и встал, идя к двери. Ванька, услужливо распахнул её и выскочил следом, пристроившись в кильватер.
— Со мной пойдёшь, — веско обронил чиновник, быстро идя по коридору к выходу, — расскажешь всё… а то туда же — то руки подавать не хотят, а то…
В кухмистерской, каким-то чудом угнездившейся в большом полуподвальном помещении, задний двор которого выходит на косогор, на который и смотреть-то боязно, обедают всё больше чиновники, торговцы, какие-то непонятные, но явно причастные к контрабанде люди, и, разумеется, офицеры — те из них, кто имеет какое-то касательство к батальонной или полковой казне.
В сыром, несколько душноватом полумраке, господа едят и пьют, словами и расписками перекидывая друг другу деньги и сапоги, предназначенную солдатам еду, жалование и медикаменты, и всё это ходит такими странными подчас путями, что, наверное, было бы уместно говорить о предательстве. Ну… во всяком случае, интересы подданных иностранных государств здесь явно учитываются, а кто там честный торговец, а кто причастен к делам шпионским, Бог весть!
Маскировка самая простая, даже, можно сказать, примитивная — по крайней мере, по мнению попаданца, привыкшего, пусть по большей части и не лично, а посредством СМИ и интернета, к куда как более изощрённым интригам. Разгадывать, где здесь… хм, прогресс и регресс, а где просто безнаказанность, он решил позже, сосредоточившись на наблюдении и почтительном внимании к барину, который, поздоровавшись и усевшись за стол к остальной компании, не торопился выкладывать карты на стол.
Наконец, обсудив свои дела, даже по обрывкам которых можно судить о коррупции, пронзающей все сферы здешней жизни подобно, наверное, грибнице, Борис Константинович со смешком поведал о сегодняшнем инциденте. Собственно, всё случившееся он и рассказал, попаданец же, понятливо подхватывая подачу, подыгрывал ему.
— Ну, всё… — прервал его хозяин, — ступай! Хотя погоди… иди вон к хозяину, скажи, чтоб покормил тебя.
Поев на кухне, махонькой и чадной, Ванька выскользнул на задний двор, и, спустившись с террасы вниз и чуточку в сторону, уселся на уступчике,
