Макарий и другие осознали его добродетели — освободиться от самых неприятных работ. Несмотря на его попытки скрыться, он был востребован всем константинопольским обществом, вплоть до императора и его семьи, которые почтительно называли его «отцом». Когда Константинопольский патриаршийпрестол оказался вакантен, выбор единодушно пал на Иосифа, так что даже архиереи забыли о своих обычных ссорах; но он отказался, что повторялось еще трижды за время его пребывания в Константинополе. Наконец, Иосиф решил «бежать от толпы, большого города, императоров, дворца, титулов отца и архиерея, приглашений и общества знатных». Он вернулся в Фессалонику, где провел свои последние годы в монастыре вместе с верным спутником, который умер незадолго до него.
Помимо восторженных отзывов Метохита и других современников, у нас есть произведение самого Иосифа, где он кратко изложил предмет своих исследований. Эта «энциклопедия», оставшаяся неизданной, не была, кроме предисловий, ни глубокой, ни оригинальной[713]. Метохит даже не упоминает о ней и заходит так далеко, что утверждает, что «этот человек не оставил ничего в плане сочинений или книг»[714]. Действительно ли он не знал о существовании этой энциклопедии или считал ее не соответствующей репутации покойного? В любом случае создается образ философа, который вдохновлял и назидал, прежде всего, своим присутствием и дискуссиями: не случайно Метохит и Григора, говоря о нем, приводят в пример Пифагора, Сократа и Диогена[715]. Что отличало его от других византийских ученых всех времен, так это образ жизни, который напоминал образ жизни древних философов, но притом соответствовал высшему идеалу христианской добродетели. Действительно, Метохит создает портрет, который заимствует несколько черт из набора агиографических клише: преуспевающий молодой человек, отказывающийся от богатой жизни в поисках духовного совершенства; подчинение дисциплине, предписанной наставниками-аскетами; частые перемещения в поисках новых подвигов; полная нищета; самоуничижение, крайнее и добровольное; большие благодеяния, оказанные другим за счет собственного покоя; бегство от всеобщего восхищения и отказ от почестей и предложений. Иосифа считали таким же святым, каким и философом, — предположим, что именно так он и привлек внимание константинопольского общества. Можно задаться вопросом: если бы не особенности его характера, который, несомненно, отличался иронией и спокойствием, было бы достаточно одной философии Иосифа, чтобы заслужить уважение Метохита, Хумна, Григоры, Фомы Магистра, Иоанна Захарии, не говоря уже об Андронике и архиереях, которые четырежды сочли его достойным патриаршества?
Однако восхищение ученых Иосифом выходит за рамки формул вежливости, и их труды не оставляют сомнений в том, что они серьезно относились к нему как к философу. Его духовный сын, врач Иоанн Захария, написал по его просьбе трактат «О действиях и болезнях душевного духа», где он упоминает их философские дискуссии, в которых Иосиф учил его способу очищения души от окружающего ее тумана[716]. Григора обратился к нему с письмом от Метохита, приглашая внести свой вклад в философские проекты великого логофета: поскольку Иосиф обладает несравненным пониманием аристотелевской философии, то может примирить противоречивые теории Аристотеля и Птолемея относительно числа планетных циклов[717]. Григора также считал, что Иосиф достоин получить копию его речи о дате Пасхи, которую он прочитал перед императором в тщетных попытках убедить последнего реформировать календарь[718].
Судя по этим указаниям, научная позиция Иосифа Философа много значила для императора, который сделал его своимдуховником и разделял с ним общие интеллектуальные интересы. Не будет слишком смелым предположить влияние «облаченного в лохмотья» монаха на восстановление астрономии, которое Метохит приписывает инициативе Андроника. Энциклопедия Иосифа организована в соответствии с иерархией наук, которую можно найти у Пселла, Пахимера и Метохита; квадривиум в ней помещен на первое место и обозначен как «лестница» между физическим и умопостигаемым, «которая ведет тебя от материальных вещей к сущности нематериального… Так поднимайся и не думай о мелочных вещах, оставь внизу творения и их причины, возводя ввысь небесный разум». Правда, Иосиф специально не упоминает астрономию и прямо защищается от обвинения во вредном изучении математики, что, вероятно, подразумевает астрологию. Он не учит ничему новому и ничему такому, что не соответствовало бы статусу монаха. Тем не менее его философия совсем не типична для монашеской духовности его времени. Безупречное подвижничество Иосифа придавало духовный вес той интеллектуальной тенденции, которая во всех ее культурных контекстах, в глубине своей оказывается православием астрологов. Достаточно сопоставить его идеи и славу, с одной стороны, с его близкими приверженцами, а с другой, с представителями исихастского монашества, которое в конечном итоге навязало свое учение византийской Церкви в середине ΧIV в.[719]
Иоанн Захария и Никифор Григора. Несмотря на то, что Иосиф сдержанно относился к астрологии, он, похоже, не сердился на своих друзей, которые признавали ее законной и соответствующей христианскому учению в той мере, в какой она применима к материальному миру и не претендует на то, чтобы определять все, что зависит от божественного провидения и человеческой свободной воли. Это, как мы видели, был случай Феодора Метохита, который не хотел, чтобы астрономия была скомпрометирована астрологией, но признавал за ней естественнонаучную ценность. Еще более показательны случаи Иоанна Захарии и Никифора Григоры, которые открыто критикуют клеветников астрологии. Для Григоры главное — поддержать астрономию[720], тогда как Захария, будучи врачом, заинтересован в научном прогнозировании, которым специалисты, как он говорит, ссылаясь на астрологов и толкователей снов, занимаются слишком сдержанно, потому что боятся реакции невежественной толпы, всегда готовой оклеветать (διαβάλλειν) их, приписывая действию демонов то, что просто следует движению природы[721].
То Захарии, то Григоре приписывают анонимный диалог «Гермипп или об астрологии»: это ничто иное, как апология христианской астрологии[722]. Диалог повторяет аргументы, основанные на концепции всеобщей симпатии, которые нам уже слишком хорошо известны, чтобы их нужно было здесь повторять. Тем не менее важно привести его вывод, где выдвинутые к астрологии претензии выходят за рамки всего, что мы читали в предыдущих текстах:
«Я дивлюсь удаче того, кто преуспевает в этой науке, зову его блаженным, и одного его я называю мудрецом и, если хочешь, философом. Он пытается дать соответствующие объяснения природе событий. С одной стороны, он постарался очистить свой ум от материальных пристрастий, а с другой, остается ищущим и запоминающим, привык бродить мыслью по небесам и некоторым образом хочет по возможности уподобиться Богу в своей способности предвидеть и предсказывать. Тех, кто охотно пренебрегает этим, я не сильно упрекаю, ведь они не знают того, к чему не прикасались, а чего не знают, как могут изучать? Я
