– Зачем ты мне это рассказала? – бесцветно шепчу, зажимая подмышками зашедшиеся дрожью руки. Жар и холод съедают меня одновременно, а ещё потряхивает от шока: приблуда – моя сестра по крови. Это ничего не решает и уж тем более ничего уже не изменит, кроме возникшего липкого чувства, будто мне в вену ввели разбавленного дерьма. Получается, не она у меня всю жизнь воровала, а, грубо говоря, наоборот? – Мама, почему сейчас? Почему не десять лет назад, не в день её свадьбы, не позавчера?
– Если Раду вышвырнут твоими стараниями, счастья от такой победы не жди. Покайся или будешь мучиться как я – не ремень мужа, так Господь тебя точно накажет.
Уже наказывает, – угрюмо отмечаю, вспоминая байки про то, как мама якобы до того не хотела замуж, что чуть ли не топиться бегала. – Выходит, мой мир одна большая ложь, а я её порождение, впитавшее с молоком матери эгоизм и ненависть к сопернице. Только осознать ещё не значит измениться. Своя шкура мне по-прежнему дороже.
***
Рада
– А где Миро? Где Мари? – растерянно спрашиваю мужа, глядя поверх его плеча на Мадеева, чьё выражение лица до того сумрачно, что становится не по себе и мой взгляд, запнувшись о линию строго поджатых губ, молнией перескакивает на Зару.
– Привет, – здоровается сестра на выдохе и добавляет, опережая Драгоша: – Дети остались с бабушкой.
Понимаю, что мне... нет, не страшно и вопреки положению даже уже не волнительно. Мне безразлично. Ведь когда твой заклятый враг вместо триумфальной ухмылки виновато прячет глаза, становится как-то не до иллюзий. Похоже, уготованной мне расправе и грешники в аду не позавидуют.
– Может, уже пропустишь нас, птенчик?
В болезненном отупении перевожу взгляд на мужа. Вот от него я чего только не ждала – грубости, ярости, ненависти, в конце концов! Чего угодно, только не убойного спокойствия. Словно трагедия, ломающая наш брак, к нему не имеет никакого отношения.
На автомате шагаю в сторону, пропуская гостей вглубь дома к накрытому в гостиной столу, за которым вместо Зары с Мадеевым должны бы сидеть наши дети. Должны бы, но Драгош решил по-другому и я ему, честно говоря, благодарна. Грядущий самосуд наверняка не для детских глаз и ушей. Так будет лучше – убеждаю себя, отгоняя мысли о том, позволит ли он мне с ними видеться.
Расправив плечи, отступаю ещё на шаг. Улыбка на моих губах тает пропорционально сосредоточенности его взгляда, и каждый вдох проходит по трахее камнем, а на выдохе встаёт поперёк горла – липкий и горячий. Я упрямо стараюсь сглотнуть этот ком, но не выходит. Воспоминания мечутся в голове, и пока между нами протискивается потерявшая терпение сестра, я пытаюсь удержаться и не заткнуть уши, чтобы не слышать их эха.
Надеюсь, Драгош, ты его тоже слышишь.
Слышишь ведь?
Эхо встреченных у колыбели восходов, радость первому снегопаду, тёплое дыхание на замёрзших пальцах, счастливый смех, шепот, заблудившийся в полумраке супружеской спальни – пронзительный, тихий как стих, как молитва... Неужели не слышишь?! Как же так вышло, что ты внезапно оглох, и всё светлое между нами неожиданно рухнуло в пропасть? Что так ярко горит в твоём взгляде, неужели сожженныё над нею мосты?
Тенью, в полном молчании проходит и Жека, но мы с мужем остаёмся неподвижны, не расходимся и не шагаем друг другу навстречу. Между нами расстояние в пару шагов, а по ощущениям – прозрачная стена, и взгляды-пули горячие, шальные не могут пробить в ней хоть крошечной трещинки.
Драгош. Смотри на меня. Я надела лучшее платье, твоё любимое с открытыми плечами и заедающей молнией, которую ты за столько раз одним чудом не сломал от нетерпения. Неужели не видишь? На мне те самые серьги, твой подарок в первый день рождения наших крох. Ты ещё шепнул, что они сияют ярче звёзд, но в тысячу раз бледнее моих глаз. Неужели не замечаешь? Я останусь твоей, что бы ты ни решил, как бы больно не ранил. Мне даром не нужно другого – безоблачного, не с тобой – счастья. Покорно, с улыбкой отдамся на твою милость, но не от безысходности, а потому что иначе уже не смогу. Останусь тёплым воском в твоих руках, поцелуем на веках, улыбкой на губах. Только смотри на меня. Пробей эту чёртову стену.
Верь мне.
Не отпускай.
Я так тебя...
– Люблю, – выдыхает Драгош, стискивая в руке мои пальцы.
Это как броситься в омут головой, как получить удар под дых – замираю в секунде от боли, но мгновения текут, а тепло его ладони никуда не исчезает, и я кусаю губы, не веря в реальность прощения. Если верит, почему не сказал? Почему не...
– Ш-ш-ш... не пали контору, – он прижимает палец к губам, строго сверкнув взглядом из-под полуприкрытых век, и отпустив мою руку, быстро идёт вслед за Жекой. Чтобы не палить – как он выразился – контору, мне не приходится особо напрягаться. Шквал облегчения приносит за собой слабость и, судя по отражению в зеркале прихожей, мой измождённый вид достоин тысячелетнего упыря.
Ужин проходит в гробовой тишине. Застольем наше собрание даже сложно назвать, скорее то коллективная варка в котле собственных мыслей, когда элементарно кусок в горло не лезет под гнётом перекрёстных взглядов. Мадеев вяло ковыряет вилкой мясной салат, Зара задумчиво вращает вино в бокале, Драгош незатейливо барабанит пальцами по краю стола, резонируя на нервах тревожной рябью. Нас подавляет неловкость, но мы молчим и жуём... Жуём и молчим.
– Дружище, – первым не выдерживает Жека, и его беспечность выглядит примерно так же непринуждённо, как взяточник во время проверки на полиграфе. – Об кого кулаки стесал?
– Пустяки, – Драгош усмехается, подмораживая мою сестру немигающим как у гадюки взглядом. – Умник один пытался мне внушить, что я пока на юг мотался, успел жену бросить.
– И что, долго настаивал?
– Не особо. Парень хоть и бедовый, но не тупой оказался, – короткая ухмылка побледневшей Заре. – И на редкость болтливый.
– Глядя на твои руки, я бы не настаивал на его сообразительности, – замечает Жека, всё ещё пытаясь разрядить обстановку. Его как человека немедленных действий больше остальных тяготит этот фарс.
– А это бонусом, чтобы яблоньки свои к замужним дамам не подкатывал.
– Я тебя сейчас правильно понял? – недобро скалится Мадеев, воодушевлённо закатывая рукава, в то время как взгляд Зары затравленно мечется от него к Драгошу и обратно. – Ты нашёл его и молчал?! Какого чёрта не сказал?
– Рада, прости меня! Это всё зависть, – вскакивает с места сестра, и опрокинутый стул ударом гонга, знаменует начало конца. Начала для меня, а для неё – бросаю взгляд на окаменевшего Жеку – а для неё, очевидно, конца.
– Твоих рук дело? – на дне карих глаз Мадеева зарождается угроза. – Ты сестру... – он встаёт из-за стола – его... – ногой отшвыривает упавший стул, – меня... – сжимает руки в кулаки. – Всех! Подставила! – Ревёт, молниеносно срываясь в её сторону. – Ты о детях, сучка, подумала?!
