снова зажмуриваюсь.
Больше месяца моя жена скрывала от меня беременность.
Я настолько ужасен, противен, ненавистен, что можно утаивать от меня моего ребенка?
— Почему не сказала?
Молчит.
Мягко массирует кожу голову и, если бы не вся эта драма, я бы замурлыкал, как кот.
— Сначала боялась. Потом обижалась, злилась, ну а дальше… вот.
— Чего боялась? — ну что за ерунду она несет?
Вздыхает.
— Боялась говорить, боялась увидеть разочарование в твоих глазах, боялась, что не нужны тебе, боялась навязываться.
— Дурочка моя маленькая, — ругаю.
— Я тебе звонила. Хотела рассказать, но ты не взял трубку.
Поднимаю голову и пытаюсь прочитать в ее лице сказанное.
Не было такого!
Звонил всегда я, а трубку из нас двоих не брала только она. Какого черта?
— Алина взяла трубку и сказала, что ты перезвонишь, — слышу обиду в ее голосе.
— Алина? Ничего не понимаю. У меня нет твоих звонков, я бы обязательно перезвонил, — звучит как оправдание, но это действительно так.
— В тот день, когда я тебе написала, что у меня все хорошо. Ты был в Питере.
Усиленно привожу в движение свои заржавевшие шестерёнки и думаю. В Санкт-Петербурге был единственный момент, когда у меня сел телефон, и я попросил Алину поставить его на зарядку.
Всю поездку она меня несказанно раздражала и, если бы не пакет документов, которые готовила для Кудымова она, я бы ни за что не потащил ее с собой в Питер. Но очень скоро я вернул ее обратно, а сам остался еще на пару дней.
Так это Алина, выходит, подсуетилась?
— А потом она приходила ко мне.
В смысле?
— Алина? — я чувствую, как мои глаза выскочили из орбит. — Зачем? — я сейчас вообще не вдупляю.
— Просила отпустить тебя, обещала сделать счастливым, — болезненно усмехается и обводит контур моего лицо холодными пальчиками.
Что еще за новости?
Какого хрена?
— Агат, я разберусь, — встаю, потому что затекли ноги, и усаживаюсь рядом. Злюсь на себя, на все глупые ситуации, что разделяли нас колючей проволокой, — между нами ничего нет, я не врал и не вру тебе. Ты мне веришь?
Я в шоке от инициативы Алины.
Что за игры она ведет за моей спиной? Когда она в моих действиях успела разглядеть, что мы — вместе и у нас есть какое-то будущее?
Какой же я придурок, мама дорогая.
Вот так Алина.
Правильно говорят: бойтесь мило краснеющих скромняшек и тихонь, ведь именно они, как правило, оказываются самыми коварными хищницами.
— Не знаю, — пожимает плечами, — у меня нет сил в этом разбираться.
Маленькая моя. Измученная.
— Зачем в четверг убежала? Я просил минуту подождать. Опять обиделась?
— Обиделась, — обреченно вздыхает, — потому что в очередной раз ты выбрал работу.
Да что ж, твою мать, происходит?
Хватаюсь за волосы и начинаю ходить по палате, точно свихнувшийся заключенный в одноместной камере.
— Я не выбирал эту чертову работу, Агата! Я никогда не ставил вас в один ряд, как ты до сих пор этого не поняла? Ты — семья, понимаешь? — снова усаживаюсь в ее ногах. Пусть видит, что я всегда был для нее ножным ковриком, — всё, что я делал и делаю, — для тебя, понимаешь? Вспомни, с кем ты познакомилась там, в библиотеке? С нищим пацаном, детство которого прошло в комнате 5 кв. м со старшим братом на двоих, уличным деревянным туалетом с мухами и непередаваемой вонью, кроссовками «на вырост», несколько раз прошитые капроновыми нитками, джинсами после старшего брата и мороженым с газировкой исключительно в День Военно-Морского флота, — по ее лицу медленно стекают слезы, а я собираю их все до одной, нежно утирая худенькое личико. — Я хотел положить к твоим ногам весь мир. Я пахал, как проклятый, чтобы моя Богиня, которую я забрал с уютного Олимпа, ни в чем не нуждалась, — ее всхлипы становятся частыми и горькими, а я смотрю на нее снизу вверх. Я до сих пор у ее ног, она — моя земля и мой дом.
Агата тянет меня за руку и укладывает на свою подушку, пристраивая свою голову на моей груди.
Мое сердце подстраивается под ее дыхание, и теперь они звучат в унисон.
Глажу ее по волосам, успокаиваю.
— Леон?
— Ммм?
— Я беременна, — даже сквозь рубашку чувствую ее горячее дыхание. Поглаживает мою грудь, а я ловлю ее ручку и целую запястье.
Не так я хотел услышать эти слова.
Не здесь.
Не тогда, когда знаю, что завтра может не наступить.
Что нужно сделать? Сказать: «Поздравляю!», когда жизни моих ребенка и жены под угрозой?
Улыбаться, когда в душе глубоководное озеро слез?
Кричать от счастья, когда в твоей семье горе?
Что, твою мать, мне нужно делать???
— У нас получилось, Леон, представляешь?
— Получилось, — сжимаю челюсти, чтобы не застонать.
Неправильно все получилось.
Прости меня.
Должно быть, она ждет от меня позитивных проявлений эмоций, подбадривающих слов и признаний, а не вот этих скупых, натянутых за уши, односложных ответов.
Но я не могу.
Не могу, когда знаю, что завтра всего этого не будет.
Я обижаю ее? Делаю еще больнее?
Мне мучительно невыносимо от себя самого, тошно и мерзко от того, что не могу сграбастать в крепкие объятия любимого человека, кружить и ловить ее улыбки и смех, кричать о том, как я счастлив и благодарить за ребенка.
Ненавижу себя за это.
Прости меня, родная… Прости…
— Ты нас не оставишь? Мы нужны тебе? — не поднимая головы, спрашивает Агата.
Зажмуриваюсь. Крепко-крепко.
И не дышу, потому что боюсь, что она поймет по дыханию.
«Ты НАС не оставишь?»
НАС…
С хрена ли мужики не плачут?
Плачут, еще как плачут. Я внутри себя
