Христине: «Я отвезу тебя в Лейден. По возвращении я не знаю, в каком состоянии ты меня найдешь – будет ли у меня кусок хлеба или нет, но все, что у меня есть, принадлежит тебе и ребенку в той же степени, что и мне». Христина не знает подробностей – и не спрашивает о них, веря, что я поступлю с ней честно, и желая быть со мной во что бы то ни стало. Постскриптум в твоем последнем письме заставил меня задуматься… Я все гадал: «Что он имеет в виду?» Но прежде я считал, что ты, вероятно, от меня отвернешься, как только все узнаешь.
Поэтому до сих пор я жил с мрачным предчувствием беды и не осмеливаюсь считать, что она меня миновала. Так же я и работал изо дня в день: не осмеливаясь заказывать больше рисовальных принадлежностей, чем мог оплатить в тот день, не осмеливаясь заниматься живописью и браться за дело так, словно отношения с Мауве и Х. Г. Т. могли восстановиться. Думаю, даже если их дружелюбие было поверхностным, их враждебность укоренилась глубоко; в любом случае я понял всю серьезность слов Мауве «С этим покончено раз и навсегда» не тогда, когда он мне это сказал (потому что я принял их достаточно хладнокровно, с бравадой, словно индеец, говорящий во время пыток: «Мне не больно»), а тогда, когда он написал мне: «В следующие два месяца я не желаю иметь с Вами дело». Во всяком случае, тогда, когда я разбил гипсовые модели.
Короче говоря, я понял, что мне нечего ждать от Мауве и Терстеха и следует поблагодарить Бога, если Тео продолжит посылать мне необходимое до тех пор, пока я не доставлю Христину в Лейден в целости и сохранности, после чего во всем признаюсь ему и скажу: «Остановись. Я сделал то и это».
Понял ли ты что-нибудь из того, что я написал?
Поэтому сейчас я пишу тебе в той же манере, в какой говорил с Мауве, когда он сказал мне: «С этим покончено раз и навсегда», – почти с вызовом, с готовностью принять худшее, с хладнокровием, с сарказмом и все же совершенно серьезно, не щадя тебя, критикуя твои манеры, оставив легкомыслие и… ЧЕРТОВСКИ СЕРЬЕЗНО.
Понимаешь ли ты теперь? Тревога за Христину осталась позади, она выстояла, и теперь я готов признаться, сказав: «Господа, вот моя шея, я признаю себя виновным в том, что скрывал от всех вас нечто, требовавшее расходов, но это было сделано для спасения человеческой жизни, и я не хотел об этом говорить, желая спасти ее во что бы то ни стало». А теперь… если ты меня осудишь, я признаю свою вину и не буду протестовать. В обмен на свои деньги ты получишь мои работы, но, если этого недостаточно, я навсегда останусь у тебя в неоплатном долгу. Я готов принять твою немилость, но не готов к твоему милосердию… на него я никогда не рассчитывал и не знаю, на каком я свете… Как обстоят дела? Я подготовился к худшему и не надеюсь ни на что меньшее. Как обстоит дело? Отвечай четко и ясно.
Коротко говоря, я отлично знал, что скомпрометирую себя в глазах мира, помогая Христине, и не рассчитывал, вернее, все еще не рассчитываю, что ты захочешь иметь со мной дело, узнав об этом. Но я не мог оставить ее на произвол судьбы, я хотел ее спасти, даже если бы это стоило мне головы. А теперь я не знаю, что будет с «POLLICE VERSO»[114]: да или нет? Если да – «Идущие на смерть приветствуют тебя!» Я заметил, как большие пальцы на руках приходят в движение, но не знаю, укажут ли они вверх или вниз.
235 (205). Тео Ван Гогу. Гаага, суббота, 3 июня 1882
Дорогой Тео,
сегодня, в субботу, я отошлю тебе следующие два рисунка:
Сушка рыбы в дюнах Схевенингена
Плотницкая и прачечная (вид из окна моей мастерской).
В эти дни я очень часто думал о тебе и иногда – о том далеком времени, когда, если помнишь, ты навестил меня в Гааге, как мы вместе гуляли по Рейсвейксен Треквег и пили молоко на мельнице. Возможно, это повлияло на создание этих рисунков, в которых я старался как можно более наивно изобразить вещи такими, какими они предстают перед моими глазами. Как бы ни было дорого моему сердце то время, когда мы посещали мельницу, все же тогда я был не способен перенести на бумагу все то, что видел и чувствовал. Я имею в виду, что изменения, которые происходят с течением времени, в сущности, не меняют моего восприятия, и тем не менее оно развивается, принимая новую форму. Моя жизнь, как и твоя, более не наполнена солнечным светом, как тогда, и все же я не хочу туда вернуться, потому что именно при преодолении трудностей и невзгод я вижу зарождение чего-то хорошего, а именно способности выразить то, что я чувствую.
Раппарду очень понравился похожий рисунок, а также многие другие – они все сейчас находятся в распоряжении К. М. В особенности Раппарду пришелся по душе большой рисунок с изображением внутреннего дворика. А он-то как раз знает, к чему я стремлюсь, и понимает, как это сложно. Полагаю, ты заметишь, как изменился Раппард со времен своей первой поездки в Париж, когда ты с ним познакомился.
Передо мной лежит том «Household edition» Диккенса с иллюстрациями. Они великолепны, авторы – Барнард и Филдс. Изображены сценки из жизни старого Лондона, которые благодаря характерным особенностям гравюры на дереве имеют совершенно иной вид по сравнению, например, с «Плотницкой». И все же, полагаю, для того, чтобы в будущем работать с такой решимостью и отвагой, сейчас нужно спокойно продолжать наблюдать за всем, и как можно более внимательно. Как видишь, на этом рисунке несколько различных планов, что позволяет оглядеться и заглянуть в каждый уголок. Ему все еще не хватает четкости линий, во всяком случае, у него нет того качества, которое присуще упомянутым выше работам, но это придет со временем.
Я получил весточку от К. М. в виде почтового перевода в 20 гульденов, к этому он не добавил ни единого слова. И я совершенно не понимаю, хочет ли он опять заказать мне что-нибудь, понравились ли ему рисунки. Памятуя о том, сколько он заплатил за предыдущую партию – 30 гульденов, – и принимая во внимание, что последняя была весомее первой (в первой было 12 маленьких работ, а в этой: 1 маленькая, 4 такого же формата, как те, что я приложил к этому письму, 2 больших (итого 7 штук)), мне кажется, что Его Сиятельство встал не с той ноги, когда ее получил, или они ему не понравились по какой-то причине. Я с готовностью признаю, что тому, кто привык видеть только акварели, начертанные пером рисунки, в которых для передачи освещения соскабливается или вновь наносится пигмент, могут показаться грубоватыми. Однако существуют люди, которые находят приятной и бодрящей для организма прогулку на сильном ветру, и здесь так же – существуют любители, которые не пасуют перед подобной грубостью.
Вейсенбрух, например, не посчитал бы эти два рисунка неприятными или неинтересными.
Учитывая эти обстоятельства, если я узнаю, что К. М. предпочтет не получать новых [рисунков], я, разумеется, не стану навязывать их Его Сиятельству, но надеюсь, что ты, когда приедешь, сможешь выяснить, в чем, собственно, дело.
Хоть я и не ожидал получить за эту партию на 10 гульденов меньше, чем за предыдущую, но, разумеется, я рад и 20 гульденам, тем более что я предоставил Его Сиятельству право устанавливать цену. Но если он не против, чтобы я начал работать над следующими шестью или двенадцатью, я бы серьезно занялся этим, потому что не хочу упускать ни одной возможности хоть что-нибудь продать. Мне бы очень хотелось угодить Его Сиятельству: полагаю, если я смогу заработать на аренду и получу больше возможностей сводить концы с концами, это будет стоить потраченных усилий. Вот только Его Сиятельство сам предложил платить больше, а не меньше за более детальные рисунки. И я говорю об этом в основном для того, чтобы узнать, как мне, в конце концов, быть, поступит ли от него новый заказ или нет. Возможно, позднее Его Сиятельство сам мне напишет об этом.
На днях – или сегодня, если останется время, – я пошлю краткое описание своей коллекции гравюр на дереве. Я полностью уверен, что это доставит тебе удовольствие. Хотя этой зимой
