куда-нибудь, пропущу глоточек… Знаешь ту забегаловку — на углу Каля-Викторией и Сфинци-Воевозь… или нет, не Сфинци-Воевозь… Там еще напротив — завод, «почтовый ящик»… В той забегаловке все время «Ямайку» крутят. Хотел было я туда сунуться — понимаешь, ведь до этого целый день продержался. Постоял я у входа минут этак пять: все поджилки трясутся — сил нет… то есть воли у меня хватило, но я — как тебе объяснить? — будто надвое разрывался… Понимаешь? Во всяком случае, я бы не стал там засиживаться допоздна, не то что позавчера, промочил бы горло — и привет! А знаешь, как мне удалось уйти? Я сам себе взял да и приказал: «Капитан Ионеску, кругом, шагом марш!»
Парнишка приподнялся на локте и недоверчиво усмехнулся:
— Как это — приказал? При всем народе, во весь голос — так, что ли?!
— Да ведь меня там никто не знал — кому какое дело!
— Да… — это «да» звучит не слишком почтительно… — Когда я в первый раз попал в Бухарест, я поначалу тоже так думал: раз меня никто здесь не знает, значит, всем на меня наплевать. Но ты-то городской, должен понимать, что прилично, а что нет. Ежели какой дурак на улице меня деревенщиной обзывал, я ему морду бил — и правильно! Никому, никогда не позволю меня попрекать тем, что я из деревни. Все должно быть как полагается!
— Знаешь, в чем ты не прав, сынок? Думаешь, на тебя здесь кто-то глядеть станет — что ты делаешь и как? Да здесь, в этом проклятом городе, ни одна собака на тебя и не взглянет, если только ты ей на хвост не наступишь. Третьего дня возвращался я из ресторана — не подумай чего худого, я там по делу был; стою себе на трамвайной остановке, возле Хала-Траян. Народу — почти никого. Рядом женщина, пожилая, на ней пальто послевоенного фасона, старомодное такое, длинное — ниже колен. Тротуар был весь в лужах, после дождя. Она знала наверняка, что никому до нее дела нет; где стояла, там и облегчилась — прямо при всех, на остановке. Я смотрел на нее, она — на меня… Смотрит и…
— Ты хочешь сказать, она…
— Вот-вот, то-то и оно!
— Может, она пьяная была? А может, чокнутая, вроде тех, кто в «Черного Кота» ходит?
— Какая разница, дело ведь не в ней. Из всех, кто там был, никто ничего не заметил — вот что важно! И с тех пор она все нейдет у меня из головы. И это дурацкое пальто, длиннющее, широченное, словно с чужого плеча, после войны так было модно. Я просто не могу представить ее в чем-нибудь другом — только в этом старом и грязном пальто. А с тобой когда-нибудь случалось такое?..
— Я стараюсь не очень-то пялиться на людей, нене Женел. Не то чтобы мне не хочется, но, если пристально посмотришь на человека, ему сразу же становится не по себе.
— …стоял я, сынок, и глаз не мог оторвать от этой женщины, а она делала то, что хотела; она прекрасно видела, что я гляжу на нее, но даже и не подумала хотя бы отвернуться. Стоит себе и смотрит на меня как ни в чем не бывало…
— Да ну ее, нене Женел, хватит об этом. Давай-ка лучше перекусим.
Он все стоял, не выпуская из рук свой потертый портфель. Парнишка спрыгнул с кровати… А ведь у него и в мыслях не было выкладывать мальцу все это, он только хотел похвастаться, что весь вечер просто бродил по городу. Не следовало говорить, что его била дрожь; главное, чтобы парень понял: ему удалось удержаться и ни разу не пропустить стаканчик. Если бы он знал, чего это стоило! Да откуда ему знать…
Тушёнку они ели прямо из банки, расстелив на его кровати старую газету. Конечно же, паренек заметил, как дрожат у него пальцы. Кивком указал на прыгающую в руке вилку:
— Нене Женел…
— Да, сынок? — Вилка неуверенно двигалась все ближе и ближе ко рту. Он сжимал ее сильнее, но напрасно: тряслись не только руки — все тело; опять эта проклятая дрожь… Он втянул голову в плечи: — Говори же, сынок…
— Я и забыл, что сказать-то хотел. Вот незадача — только что помнил, и все из головы вон… — запинаясь, пробормотал парнишка.
Он сделал вид, будто поверил. Говорить не хотелось. Они уже настолько привыкли друг к другу, что вполне могли обходиться без слов.
Он жевал тушёнку и молча разглядывал комнату; по правде говоря, и смотреть-то тут было не на что: самая обычная комнатушка на двоих в общаге для одиноких. Стенной шкаф с задвижкой; лоскутный половичок — парнишка привез его из дому, из деревни; коричневый линолеум на полу… Пол они моют по очереди, через день; иногда пареньку приходится мыть чаще, но он ни разу не упрекнул его. На подоконнике большая фаянсовая кружка; случается, парнишка ставит в нее цветы — так, чтобы было видно с улицы, и тогда у старика находится в городе какое-нибудь неотложное дело; в таких случаях он обычно звонит по телефону госпоже Мэркулеску и ночует у нее. Если же она почему-либо не расположена принять его в этот вечер, он, чтобы убить время, шатается по магазинам, до тех пор, пока не закроются. Ему нравится радостное оживление покупателей — частичка их счастья словно передается ему, и его жизнь, пусть лишь на несколько часов, наполняется скрытым смыслом. А потом он отыскивает укромное местечко, где можно потихоньку выпить бутылочку рома. В городе полно старых домов, там входная дверь не запирается на ночь и можно спрятаться до утра в уютном закутке под лестницей: ты никому не мешаешь, и тебе никто не мешает. Если хорошенько пораскинуть мозгами, станет ясно, что нет худа без добра, в такие ночи начинаешь понимать, что комнатушка в общаге — нечто большее, чем просто крыша над головой… У парня все иначе: когда ты молод, такое временное жилье — лишь обещание чего-то нового, лучшего. В его отсутствие парнишка — единственный и полновластный хозяин комнаты и, разумеется, не скрывает своей признательности; это, конечно, приятно, но каждый раз становится немного не по себе…
Покончив с тушёнкой, паренек хотел было выставить банку в коридор.
— Там есть такое местечко — никто и не заметит, нене Женел.
— Лучше выброси, сынок. Давай-ка я сам снесу ее вниз.
— Да будет тебе, все так делают. Черт с ним, и так в грязи живем! Ну ладно, ладно, выброшу… А у меня еще заначка есть — беленькое!
Эта новость застала его врасплох. Он замер, словно от удара под дых; с силой сжал лицо в ладонях, ощущая, как волной
