смеялся.
— А дальше?
— Что — дальше? — переспросил барон озадаченно.
— Что было дальше?
— Пиф-паф! — сказал барон. — Только не я его застрелил. Я бы никогда не поднял руку на сумасшедшего. Я хотел сохранить ему жизнь.
Неожиданно барон закричал в лицо Ливию:
— Сохранить жизнь! Понимаете? Жизнь! Я верю в бога! За все приходится расплачиваться! И за мое поместье, и за мои лохмотья! Лихая смерть пиф-паф!
Теперь я тоже спятил! И меня нельзя расстрелять! Никто не посмеет меня расстрелять! Потому что я не в своем уме.
— Оставь нас! — сказал Рой Ливию. — Я тебя догоню! — повторил он, подталкивая Ливия к двери, — Уйдем, — сказал Ливии. — Черт с ним!
— Ишь какой ты добрый! — возразил Рой, щелкнув предохранителем. — Он получит по заслугам. Твой отец, твои братья пошли на корм рыбам. У них даже нет могил. Этот по крайней мере умрет не в воде, авось похоронят. В Пятом году он знал, что делал. Даже если с тех пор сто раз с ума спятил, все равно получит по заслугам.
— Никто меня не посмеет расстрелять! — настоятельно, тихо повторял барон.
Убить — дело нехитрое. Упадет человек, словно шишка с высокой сосны, и не вздрогнет земля, разве только трава прошелестит. А дерево по-прежнему будет шуметь.
Но в шишке должны быть семена.
Иначе все пойдет прахом.
И выродится лес.
Красноармейцы ушли, а барон еще долго сидел в санках.
В голове мешались мысли о людской жестокости.
Третий день он ничего не ел, а те не дали ему ни крошки хлеба.
Какая жестокость.
Ничего не дали.
Даже пули!
А хлеба не дали потому, что у самих не было. Были только пули.
ВСЯ СИЛА В УСАХ
На складе не было окон, не было там и пыли. Кругом коробки с приемниками, телевизорами. Дверь в торговый зал слегка приоткрыта, за ней мелькали покупатели, звучали голоса вперемежку с музыкой. Где-то в глубине магазина стучала пишущая машинка — будто игрушечный барабанщик бил в бумажный барабан. Удары сыпались быстро-быстро, но вдруг все умолкло, три-четыре неторопливых всплеска, и опять шальная дробь.
В дверях показалось лицо Асариня. Он крикнул:
— Жан! «Рубин»!
Я вынес «Рубин», потом понадобились две «Сакты», и я изрядно попотел: чтобы подобраться к «Сактам», пришлось отодвигать ящики.
По складу прошелся директор Ипол, этакий плюгавенький человечишка. Был он похож на иголку — холодный, остренький, проворный. На меня Ипол не обратил ни малейшего внимания, я работал здесь второй год, и директор привык: робот всегда на месте.
— Жан! «Рубин»!
«Рубины» сегодня нарасхват, не засидишься. Командует мною Асаринь, старший продавец из отдела телевизоров.
По правде сказать, привлечь к себе внимание мне довольно трудно. У меня очень обыкновенное лицо и нескладная фигура. А кроме того, я робок по натуре, держусь скромно, чей-нибудь пристальный взгляд приводит меня в смущение. Для таких, как я, склад — самое подходящее место. Работой своей я доволен, зарплатой тоже. Пока живу один, вполне хватает.
Дома у меня собрана неплохая библиотека. В свободное время читаю, изредка хожу в кино или театр.
Кроме чтения, есть у меня еще одна страсть, о которой сейчас расскажу.
Некоторые люди украшают стены картинами, старинным оружием, коврами, колчанами, масками, а стены моей комнаты завешаны кошельками и бумажниками. Я даже разделил их на группы. На первом месте — бумажники знаменитостей, на втором — бумажники искусной работы с орнаментом, а на третьем — серые, потертые, невзрачные кошельки, не представляющие особой ценности, зато старые. Самый древний изготовлен в 1860 году, и принадлежал он моему деду из гильдии маляров. В моей коллекции имеется бумажник депутата Верховного Совета Бартевица и кошелек киноактрисы Вилмы Ринеты с ее монограммой. Не подумайте обо мне плохого: кошельки и бумажники добыты честным путем. Из-за них я забываю свою робость, становлюсь красноречивым, как Цицерон. Кроме того, на мой день рождения друзья обязаны дарить мне по бумажнику.
Так проходит время. Мне давно за тридцать, и потому живу тихо, мирно. «Если ты ничего не достиг до тридцати, не достигнешь и после». Не помню, кем сказаны эти слова, но я с ними вполне согласен.
Наступило лето, время отпусков. Я взял напрокат палатку, уехал на Гаую, читал книги, загорал.
Молоко и хлеб покупал на ближайшем хуторе.
В то воскресенье мне не хотелось туда идти, потому что сын хозяина праздновал свадьбу. Собрался чуть ли не весь колхоз, над полями и перелесками звучала музыка. Однако у меня вышли все продукты, а до другого хутора было далеко.
Я решил, купив что нужно, тут же уйти, но хозяйка силком затащила в комнату. Было неловко, кругом незнакомые лица, но, пропустив стаканчик-другой, я почувствовал себя свободней. Со странной грустью смотрел я на невесту, то есть теперь уже на жену. У нее были светлые волосы и румяное лицо. Помню, еще подумал: все хорошенькие девушки повыходили замуж, что же остается нам, холостякам?
Опрокинул еще пару стаканчиков, чокнулся с кладовщиком, затем с двумя бригадирами, с садовником, с плотником, после снова с женихом, то есть теперь уже мужем.
И только тут пришло в голову, что надо что-то подарить молодым. В темноте ринулся через поле к палатке за своим транзистором. Там глянул на себя в зеркало и ужаснулся, увидев выросшую за две недели щетину.
Но, подумав, махнул рукой: сойдет.
Торжественно преподнес новобрачным «Спидолу», все закричали «ура!», и это был счастливейший миг в моей жизни. Молодая воскликнула: «Ах, какой вы замечательный человек!» — и чмокнула меня в губы. Возможно, она собиралась поцеловать меня в щеку, да щека так заросла, что ничего другого ей не оставалось.
