Лежат, пока их объедают сомы. Мокрые оленьи туши, распухшие, глаза у них с поволокой.
Мы поравнялись с рассыхающейся серой дощатой крышей, на которой сидел старик. Он вяло выбирал из воды драный, перепутанный невод. Перед ним стояло такое же старое и потрескавшееся, как сама изба, корыто, и он скидывал в него мелкие предметы, которые застряли в сети: консервные банки, обувь, резные деревянные фигурки, видимо, отвалившиеся с затопленных изб.
Старик провожал нас глазами, кажется, внимательно вслушиваясь в разговор. Когда мы проходили совсем рядом, он вдруг заговорил ворчливо, будто говорил сам с собой, но достаточно громко, чтобы мы услышали:
– Бабам – им вечно мало, потому что не знают, чего хотят. А пуще всего, что не знают, чего могут хотеть. И как чего-нибудь получают, то сразу «Ой, а можно же было хотеть больше!». И хотят, и так без конца, пока не залетит или не прибьет кто с горяча. Кхе.
В его драной сети затрепыхалась серебристая рыбка. Он бережно выпутал ее и отправил обратно в воду.
К нам старик, казалось, совсем потерял интерес и уже даже не смотрел в нашу сторону.
– Близко уже, – говорит граф. Совсем немного. Нам-то еще далеко, но придется быстро. Рассвет уже на носу. Чуешь, как зыбко стало?
Я осмотрелся: над водой стелился низкий клочковатый туман. Домов стало меньше, да и деревья торчали изредка. Туман сливался с водой, подрагивал.
Вдруг от пелены отделилась темная тень. Густая и шероховатая. Донесся мерный плеск, словно огромное животное, пыхтя, пересекало затопленную долину. Тень приблизилась и нагнала нас: туман расступился, и из него вынырнул острый нос парохода. Он проходил совсем рядом с нами. Я мог протянуть руку и коснуться холодного белого металлического борта.
Колесо ласково загребало воду, не стесняясь потревожить гладь, оставляла в ней шрамы водоворотов и клочки белой пены.
– Он в Ив идет, – сказал Граф. И добавил мягко, чуть помедлив: – Ну, хочешь, я тебя на него ссажу. До рассвета там будешь. Хочешь ведь?
Мне вдруг стало тепло, я почувствовал, как растрескавшиеся губы растянулись в улыбке.
Лукавишь, граф, хитришь. Не проведешь. Я помолчал чуть-чуть и ответил:
– Хочу, граф. Но у нас с вами дело есть. Давайте-ка его закончим до рассвета.
Уверен, он тоже улыбнулся за моей спиной, и кивнул своей козлиной растрепанной бородкой.
Корма теплохода скрылась в тумане.
Граф сильно толкнул с правого борта и изменил наш курс. Мы разрезали носом туман и скоро уткнулись в топкий травянистый берег.
Тощих легко выпрыгнул в своих забродниках и оказался по пояс в воде у самого берега. Я оставил весло и перескочил на ближайшую кочку.
– Идем, – поторопил меня граф.
Туман над топью пропитался мерцающим серым светом. Мы бросили лодку и зашагали по кочкам. Они мелькали у нас под ногами, чередуясь с полыньями застывшей черной воды.
Потом рельеф пошел вверх. Кочки выросли до холмов. Мы стремительно забирали к небу. По склонам предгорий скатывались россыпи сел и деревенек в несколько домов. В низине развернулся лесной ковер. Туман тоже пропал, а из-за мутного рваного горизонта сочилось предрассветное марево.
Мы поднимались все выше по осыпающемуся склону. Впереди и наверху маячил заснеженный пик.
У меня появилось тревожное чувство, что за нами кто-то наблюдает из расщелин или из-за валунов на склоне. Но ни одной человеческой фигуры мне не попадалось. Даже птиц не было. Я нервно озирался, пытался подловить наблюдателя, но вокруг не нашлось ни души.
– Просторная здесь Русь, – сказал я, лишь бы отвлечься от паранойи.
– Русь в голове, – тут же ответил Тощих. – А тут люди и территория. Назови Бабайкой – будет Бабайка. Пустое заглавие.
Граф шел впереди, я видел перед собой его спину в клетчатой рубахе, заправленной под резину забродников. Из-под сапог у него постоянно осыпалось мелкое крошево, и мне приходилось внимательно смотреть, куда наступаю, чтобы не поскользнуться. И все же шли мы очень быстро.
Луга сменились голым камнем, стало колко-прохладно. Порода отчего-то была черной, словно выжжена пожаром.
Мы поднялись еще выше, и обгоревшие скалы стал припорашивать робкий снежок. Сначала отдельными крупицами, а потом повалил. Из сплошной белизны уже только отдельные острые утесы чернеют.
– Здесь и впрямь красиво, – проговорил граф, закрываясь рукавом от ветра. – Жаль, что мы так торопимся.
– А что здесь случилось? – спрашиваю. – Земля выжженная.
– Так это Жар-Птица.
Я представил огромную огненную тварь, поливающую здесь все ревущим пламенем из разверстой пасти.
– Охраняла Русский Дух, никого не пускала к нему кроме Государя. Я слышал, на нем поэтому и мясо не растет, что он в ее огне обгорел пару раз.
– А где она сейчас? – и снова озираюсь. Не она ли наблюдает за нами? – тревожное чувство стало сильнее.
– Съели. В прошлом году. Местные. Голодный год был.
– А кто теперь охраняет Русский Дух?
– Никто. Пока Жар-Птица не переродится, сидит один, мерзнет.
– То есть к нему любой может прийти? Кто до вершины доберется.
– Да кому оно надо? – он вроде смеется, но ветер смешивает звуки и не дает разобрать. – Что, местные мужики, Русского Духа не видали, чтобы тащиться на Кудыкину Гору? У них в каждой избе и Русский Дух и Русью пахнет.
– А кто его кормит?
– Да вроде ты собирался. Но что-то не заладилось, – отвечает граф. Кажется, без упрека.
– Немного еще.
Вершина перед нами маячит. На отвесном заснеженном пике отразилось сияние: первые солнечные лучи нащупали гору.
– Нам сюда, – граф дернул меня за рукав и свернул с открытого склона в ущелье, которое поясом охватывало вершину.
Дышать стало легко: ледяной воздух заливался в легкие. Ветра в ущелье не было, и снег планировал редкими медлительными хлопьями.
Беспокойство стало невыносимым. Я то и дело оборачивался, смотрел то вверх – на края расщелины, то заглядывал за валуны. За нами кто-то шел по пятам. Я был уверен, что кто-то точно идет, но никак не мог никого поймать. И чувство было таким неясным, будто это я сам иду, но об этом забыл. Из-за этой зыбкости я не стал беспокоить графа.
Он проваливался в снег по колено с каждым шагом, отдувался, стараясь не терять темпа.
Ущелье плавно завернуло, охватывая склон, и уперлось в отвесную гранитную скалу. У ее подножья притулилась съехавшая набок лачуга. Не то сарай, не то хлев.
Мы подошли ближе. На перекошенной двери висел чугунный амбарный замок. Сквозь неплотно пригнанные доски стены потянуло теплым затхлым запахом мокрой псины. Приятный, уютный запах.
– Дай нож, – попросил граф, – тот, который я тебе давал.
Я помедлил, но все же вытащил клинок
