бумаги и наспех вытирает мне лицо. Сквозь тонкую бумагу чувствуются ногти.
Затем мама выводит меня из кабинки. Она даже не удосуживается поднять размотанный бинт: то ли не хочет дотрагиваться до ткани, лежавшей на грязном полу, то ли ей просто не до этого, не знаю.
— Вы извините, — говорит она женщинам в очереди. — Моя дочь нездорова. — Она делает паузу и добавляет: — Отравилась. Не доверяйте еде в аэропорту.
Незнакомки смотрят скептически. От отравления люди не рыдают.
Мама держит меня за левую руку. Ее пальцы приходятся на край синяка.
— Мамочка, мне больно.
Она останавливается и смотрит на меня. Думаю, мы обе уже не помним, когда я в последний раз называла ее «мамочка». Она смотрит на меня как на чужую.
пятьдесят
Мы летим бизнес-классом: мама и папа на соседних сиденьях, а я на ряд позади, у окна. Хотя повязки больше нет, я держу левую руку согнутой на животе. Локоть болит. Я все еще рыдаю. Плечи трясутся, дыхание порывистое. Мужчина, сидящий рядом со мной, притворяется, что ничего не замечает, и упорно таращится на статью в журнале «Уолл-стрит». Я достаю из сумки книгу про Тюдоров (мне так и не представился случай купить что-нибудь попроще) и открываю главу, которую два месяца назад отметила закладкой. Буквы плывут перед глазами, но так я хотя бы выгляжу приличнее. Через пару минут я переворачиваю страницу, хотя не прочла ни слова. И еще раз, и снова через несколько минут. И снова.
Прежде чем мама вытащила меня из туалета, я увидела свое отражение. Хвост растрепался. Пряди волос прилипли к лицу — красному, пошедшему пятнами, мокрому от слез. Глаза широко раскрыты — слишком широко. Видимо, все-таки паническая атака. Я вспоминаю тормозных девочек в столовой клиники. В их стеклянных глазах хотя бы не было такого ужаса.
Самолет начинает разгон по взлетной полосе. Я задерживаю дыхание, когда мы отрываемся от земли. Смотрю в окно и наблюдаю, как Калифорния скрывается за облаками. Чем дальше мы от этого штата, тем легче мне дышится, тем ровнее бьется сердце. Ком в горле начинает таять.
Я откидываюсь на спинку сиденья. Может, останься я летом дома, вообще ничего не случилось бы.
Мама поворачивается ко мне.
— Вот, — говорит она и наклоняется вперед. В одной руке у нее бутылка с водой, а в другой синяя таблетка.
Легконожка — нет, доктор Чаран, — рассказала о возможных побочных эффектах препаратов: потеря или набор веса, сонливость или проблемы со сном, усиленный или ослабленный аппетит; перепады настроения. (Интересно, кто-нибудь еще заметил, что побочные эффекты моих лекарств во многом совпадают с последствиями черепно-мозговой травмы?) Еще доктор Чаран предупредила, что со временем лекарство может потерять эффективность и моему новому врачу придется скорректировать дозировку, попробовать другие медикаменты, другие методы лечения. (Другие побочные эффекты.)
Надо было спросить: какие методы?
Шоковую терапию? (Теперь она якобы гуманная, но кого они обманывают?)
Лоботомию? (Ее по-прежнему практикуют? Вполне возможно.)
Снова изолятор с войлочными стенами? Снова успокоительное, фиксирующие ремни? Палата восемь шагов на семь? Очередные каникулы для родителей?
— От головной боли, — громко поясняет мама, когда я забираю у нее из рук воду и лекарство.
Мама отворачивает обратно, а я смотрю на таблетку на ладони.
Пока я не начала пить лекарства, у меня ни разу не было панических атак.
Да и причин для паники не было, ведь мне не приходилось гадать, где реальность, а где иллюзия.
Я вытираю глаза левой рукой, хотя каждое движение отдается болью в локте. Пока я не начала пить лекарства, я ни разу не пыталась причинить себе боль. Разве это не доказывает, что таблетки мне только во вред?
Может, лучше пропустить один прием. Поберечься.
Врач, которого родители нашли в Нью-Йорке, — настоящий эксперт, лучший в своей области. Он ни в чем не будет похож на доктора Чаран. В конце концов, впервые ее увидев, я решила, что она работает в клинике, потому что для другой должности ей не хватает компетенции, и теперь я уверена в своей правоте: а зачем иначе работать в таком месте? Мама надеется на «более многообещающий диагноз», но готова поспорить, мой новый врач поймет, что я вообще не больна. Он сочтет методы доктора Чаран негуманными. Она держала меня взаперти, пусть даже, по ее словам, ради моей же безопасности. Хороший врач, вроде моего нового врача (лучшего в своей области, как сказала мама), никогда бы так не поступил.
С другой стороны, я не могу сказать наверняка, что доктор Чаран действительно держала меня в изоляции, как мне запомнилось. Если я и правда находилась в состоянии острого психоза, нельзя полагаться на мои воспоминания о тех неделях. Может, я вечерами плела корзины, принимала душ со всеми и постоянно ела в столовой.
Когда я пожаловалась, что безвылазно сижу в палате, доктор Чаран сказала: «Жаль, что наше общение кажется тебе ограниченным». Тогда мне страшно не понравилось, как она повернула дело: будто мы с ней общались куда больше, только я об этом не знала.
А вдруг так и было?
По дороге в аэропорт мама сказала, что мое пребывание в клинике нельзя назвать одиночным заключением. Откуда она знает? Ей присылали еженедельные отчеты о том, как у меня проходит групповая терапия, как я общаюсь с другими пациентами?
К тому же нельзя забывать, что я еще и шагу не ступила на территорию клиники, когда услышала голос Люси, призывающий меня толкнуть Агнес.
А шестью неделями ранее мой мозг придумал Джону.
Я трясу головой. Если я не больна, должно найтись объяснение этим симптомам. Легко предположить, что доктор Чаран врала, скрывая собственное халатное отношение к работе. Но почему мозг придумал Джону и Люси? Я закрываю глаза и концентрируюсь, пока не нахожу ответ: мне было скучно. Занятия в летней школе оказались слишком простыми. Я получала одни пятерки, даже не заглядывая в учебники. Как та девочка из книги Роальда Даля, прочитанной мной в восемь лет: в отсутствие стимуляции у Матильды появились волшебные силы. Когда ей нашли достаточно увлекательное занятие, волшебство исчезло.
Так вот что со мной случилось! Мир оказался для меня слишком простым, и мозг создал Джону, потому что мне захотелось сложной задачки. Иначе зачем мне парень-изменник вместо идеального воображаемого бойфренда?
А потом, когда я чуть не умерла со скуки в палате, мозг подарил мне Люси. (Голос мамы: «Откуда нам знать, может, клиника только спровоцировала новые галлюцинации».) Лекарство, которое прописала мне Легконожка, достаточно притупило воображение, чтобы Люси исчезла,
