в номер Пиратова и Кучерова, — сделал предложение один из врачей, — у них вид из окна — охренеть, поверьте на слово.
Все тут же согласились, сделав заказ в баре, и поднялись на этаж, где расселили их делегацию.
— Так, кофе нам сейчас организуют, а пока, как говорил Кучеров, баебобы, — и Вегержинов жестом фокусника вытащил из своего пижонского портфеля хлеб и две палки колбасы.
— Темнота, — тут же поддержал друга Кучеров. — Не баебобы, или как там их обозвал, а буеботы! С нас с Максимом Игоревичем консервы и галеты.
— Это откуда у вас всё это взялось? — поинтересовался один из хирургов, быстро нарезая колбасу.
— Вам, гражданским, не понять. А если серьёзно, то мы свои «тревожные чемоданчики»* распотрошили перед поездкой. Давай, мужики, ближе к столу! Не стесняемся, эти европейские ужины не для нас. Нам бы картошечки, да с мяском, да под водочку с солёным огурцом. Что они понимают в нормальной еде?
Все мужчины согласно закивали, аппетитно уплетая предложенное угощение.
— А вы давно служите?
— Иногда кажется, что недавно, а иногда чувствуешь себя старым, как говно мамонта, — неожиданно ответил Пиратов. — Особенно когда приходится от жалоб отбрыкиваться. Я вот недавно экспертизу проводил в одном учреждении и понял, что суд вынес решение, даже не узнав диагноз, от которого скончался пациент. А ведь с запущенными опухолями такой стадии — увы! — не выживают больные.
— Вот когда судей, вынесших это решение, переведут в санитары морга психиатрической больницы при туберкулёзом кладбище, тогда справедливость восторжествует, — пробурчал Вегержинов и одним глотком выпил вино.
— Вы на нашего Алексея не смотрите, как на чинушу, — Валентин налил ещё пару глотков в бокал Вегержинова. — Алёшка у нас классный хирург, только вот ушёл в организаторы. А это дело он делает не просто отлично, а превосходно.
— Поддерживаю, — раздался мужской голос, все обернулись и посмотрели на сидящего в кресле врача. — Потому что сам был в его больнице летом, когда на Пушкинской бомба взорвалась. Ты, Алексей Александрович, смог так работу организовать, так обеспечил всех, что думаю, все выжившие в том кошмаре и тебе жизнью обязаны, не только нам, оперирующим хирургам. Кстати, сёстры у тебя тоже высший класс.
Алексей кивнул и задумался, а потом тихо ответил:
— Только вот тяжело это становится организовывать, столько швали вылезло за прошлые годы и к деньгам присосалось, что диву даёшься. И дай бог, чтобы перемены к лучшему начались. Теперь мы видим, как в муках из дебрей выбирается, выламывается иная страна. Роды идут ме-е-е-дленно, иногда кажется, что вообще не идут, — и тем не менее шансов пересобраться всё больше. А шансов вернуться в прежнее состояние — всё меньше. Рубят канаты один за другим — и слава богу. Мужики вот в армии остались, а я не смог. Ну не смог я больше смотреть, как разрушалось всё то, что годами, десятилетиями создавалось!
— Мы в Югославии врачами служили, там с боевыми офицерами, прошедшими Афган, познакомились. А потом один из наших друзей попал на Кавказ. Тоже после всего решительно грохнул дверью. Не столько по здоровью, — хотя контузия тяжёлая у него была, — сколько по той же причине — не смог мириться с бардаком, — объяснил Валентин.
— Да, согласен, — тихо заметил один из гостей. — Мой отец тоже в Афгане служил, полком командовал. Пока ранение тяжёлое не получил. Он всегда повторял, что есть два слова — «решил и приказываю» в твоём обиходе, которые делят мир на победу и поражение, жизнь и смерть. И ты всегда в ответе за всё. И когда тихо вокруг, и уж тем более тогда, когда ты, благодаря нелепости ситуации, вражеской наглости и сумбурному стечению обстоятельств вдруг попадаешь в грёбаный пиздорез, простите за мой грязный русский, из которого потом отчаянно пытаешься выбраться живым.
— И должен доказать, что другого выхода из этого скотства не было и пока что нет! — Пиратов потёр лицо ладонями и замер, смотря куда-то в угол. Кучеров знал, что несмотря на довольно тогда ещё молодой возраст, Максим Игоревич в своё время служил хирургом в военном госпитале Баграма, даже исполнял обязанности ведущего хирурга афганской провинции Парван. Он не любил рассказывать о том времени, а если и говорил, то упоминал только приятные и забавные случаи, но иногда замолкал и молча вспоминал пережитое. — Да и доказывать никто ничего и никогда не будет. Секрет тут прост. Боится русский солдат расстроить начальника. Не в том смысле, что подхалимничает — опекает. Особенно если начальник сам ради своих солдат готов на многое. Тогда любое его слово, приказ выполняется точно. И я бы сказал, душевно. Так и рождается миф о непобедимости русской армии. Точнее не миф, а истинная правда. Да только понимают это все не сразу, а иногда уже и поздно.
— Что до непобедимости… Нас все считают дикарями, в этом-то и кроется беда всех западных цивилизаций, — неожиданно вступил в разговор молчащий до сих пор хирург из далёкой Сибири. — В запредельном чванстве, мешающем критично смотреть на окружающий мир и адекватно воспринимать свои возможности. Каждый новый «победитель-укротитель» небрежно кивает на предшествующие попытки «покорения медведя» — да зачем изучать их опыт? Они же дураки были — все эти карлы двенадцатые, наполеоны первые и гитлеры последние. Мы-то — совсем другие! Мы-то ух! — Он глубоко вздохнул и усмехнулся. — Необучаемые… Да и сейчас все против нас так объединились, что аж рубаха в жопу засучилась! Только пугают и раздражают ещё больше!
— Мы давно пуганные, — ответил Вегержинов. — Чем нас можно испугать после стольких войн со всеми нашими «закадычными друзьями»? У нас нет столько фобий и прочих психических расстройств, чтобы бояться. У нас совсем другая реальность. Даже на уровне религии в наших учениях не было таких страхов как у католиков, протестантов и прочих отделившихся от Ватикана сект. Только католики могли собрать иезуитов, вручить им власть пытать и убивать сотни тысяч невинных людей, и назвать сие мракобесие «святой инквизицией», придумать чистилище, девять кругов ада и веками пугать народ за непослушание.
— Кстати, ты, Алёшка, прав! — Валентин задумчиво почесал лоб. — А почему именно католики так хорошо описали ад по принципу Данте, но совсем не могут представить рай? Да потому что образ мысли, возведённый на страхе, не расположен придумывать что-то в позитивном ключе. Нужно внушить народу некий «скрежет зубовный» и напомнить старую истину «оставь надежду, всяк сюда входящий», а ещё лучше приколотить это на воротах в настоящий ад, в концлагерь.
— А потом удивляются — у нас деньги, у нас люди, а нас под корень!
— Да именно потому
