на грудь. Ты кричишь и готовишься к прыжку, но не успеваешь и двинуться с места, как я вытаскиваю из жилета одну из бутылок.
Я откручиваю крышку.
— Это всего лишь вода, — говорю я тебе и, чтобы доказать это, делаю большой глоток. — Видишь?
Ты смотришь на меня. Молчание заставляет меня чувствовать себя виноватой и смущенной, я поддаюсь этим эмоциям и пытаюсь объясниться.
— Мне пришлось сделать так, чтобы это выглядело как настоящая бомба, потому что я знала: они найдут меня на записи какой-нибудь камеры, где я вхожу в дом, и ты тоже должна была поверить. Я понимала, что не смогу одновременно следить за тобой и обыскивать дом, и если ты улизнешь и побежишь к полицейским, через тридцать секунд они уже выбьют дверь, и я упущу свой единственный шанс найти доказательство того, что…
Я болтаю, отчаянно пытаясь облегчить тот ужас, который до сих пор вижу на твоем лице. Я делаю глубокий вдох, выдох, осушаю бутылку и бросаю ее. Ты вздрагиваешь, но она лишь подпрыгивает.
— Неважно. Я не справилась. Здесь нет никаких доказательств.
Я отхожу в сторону, чтобы дать тебе пройти по коридору и дальше, до входной двери, к твоим поклонникам, твоей жизни и… твоей семье.
— Иди.
Ты не двигаешься.
— Эми, иди. Судя по тому, как разглагольствует по телевизору наш дорогой мэр, они собираются стрелять. Тогда ты действительно окажешься в опасности, и какой я буду матерью, если позволю этому случиться?
Слабая попытка пошутить, но я не могу заставить тебя улыбнуться. Думаю, я лишена этой привилегии. Я обхожу тебя сзади и осторожно подталкиваю к коридору.
— Я говорю, иди. Не говори ничего о своей матери, мэре или о чем-то еще. Если Райан поймет, что ты в курсе, я не знаю, что он… Слушай, просто скажи им, что я была твоей сумасшедшей фанаткой, ладно?
К счастью, ты наконец начинаешь шаркать по кафелю.
— Эми?
Ты оглядываешься, твой взгляд дикий и испуганный.
— Я рада, что увидела тебя снова.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Эми
Я пытаюсь идти, но обнаруживаю, что могу передвигаться только шаркая, как зомби. Будто конечности полны булавок и игл. Или будто я связана. В голове туман. Впереди, сквозь дверной проем кухни, я вижу коридор, входную дверь с выпуклым стеклом и сквозь нее расплывчатые силуэты полиции, новостных камер и зевающей толпы. Там безопасно, всего в нескольких шагах, если бы я могла нормально дойти. Там папа и — сердце дрожит в груди — Чарли.
Уходя, я чувствую ее взгляд на себе и неожиданно оглядываюсь с порога. Ее глазницы похожи на ямы. Она выглядит опустошенной, но в ее взгляде некоторое облегчение, словно она рада, что все кончено, еще больше, чем я. В выражении ее лица есть что-то знакомое, но в нынешнем ошеломленном состоянии мне требуется секунда, чтобы распознать его. Это именно то выражение, которое смотрело на меня с зеркала в ванной в то утро, когда умерла мама. Лицо, которое ты носишь, когда кто-то, кого ты любишь, страдает, и ты страдаешь вместе с ним, и ненавидишь себя за то, что не сделал для него больше, но теперь-то все кончено.
Язык будто приклеился к нёбу, но я отрываю его, чтобы спросить:
— А ты?
Она выглядит удивленной.
— О, не беспокойся обо мне, — она машет руками, прогоняя меня. — Со мной все будет в порядке.
— Похоже, — говорю я, — я слышала немало лжи от множества людей, включая тебя, и, очевидно, проглотила большую ее часть, но даже я могу заметить, что это неправда.
Она смеется:
— Справедливо.
Я жду, когда она скажет больше, но она просто грустно улыбается мне, одними губами говоря: «Иди».
— Ну? — я настаиваю на своем.
— Тебя это действительно волнует? — спрашивает она.
— Нет, — я качаю головой. — Я не знаю. Но скажу в качестве аргумента, что да. Что ты будешь делать, когда я выйду на улицу?
— Ну, Рай уже назвал меня террористом, и я полагаю, ты знаешь, что он делает с ними. — Я сглатываю и киваю. — Что ж, не волнуйся.
Грустная, облегченная улыбка застывает на ее лице. Она протягивает руку за спину и вытаскивает маленький курносый пистолет.
— Я не позволю им забрать меня обратно.
Мы стоим так довольно долго, настолько, что я начала различать тиканье кухонных часов.
— Эми, — мягко говорит она. — Иди. Пожалуйста. У нас мало времени.
Я не двигаюсь. Не знаю почему. Когда я увидела, как она пьет из этой бутылки, внутри меня все будто взлетело на воздух — и еще не приземлилось.
— Ты… ты все еще можешь выйти со мной, — говорю я. — Снаружи ждет пресса. Ты могла бы рассказать им свою историю.
Она просто смеется в ответ. Ужасающий смех из самых глубин ее живота.
— Недавно выпущенной сумасшедшей, которую уже нарекли террористкой по национальному телевидению? — усмехается она, а по щекам текут слезы. — О, я так и вижу, как они верят мне на слово. Мне нужны доказательства, Эми.
— Как же… как же мамин секретный телефон.
Она фыркает:
— Даже если предположить, что я смогу убедить их, что я не подкинула его, он демонстрирует лишь то, что кто-то надавил на доктора Смита, чтобы тот что-то сделал, и что каким-то образом к этому причастна мертвая женщина. Мне нужно убедительное доказательство того, что я связана с Райаном и Эви, но его нет.
Она поднимает пистолет, и я вздрагиваю, но она использует только его заднюю часть, чтобы вытереть слезы.
— Иди. Не беспокойся обо мне. То, что происходит со мной, не твоя проблема. Иди к своему брату.
Чарли. Я поворачиваюсь и иду дальше по коридору, а подо мной скрипят паркетные доски. Гул снаружи становится громче. Мои ноги, кажется, уже могут бежать. Через несколько секунд я могу быть там, с ним, присматривать за ним, как будто я перед ним в долгу.
«То, что происходит со мной, не твоя проблема».
«В жизни каждого должен пролиться дождь, — любила говорить мама, — а иногда даже ливень». И теперь интернет может донести каждую каплю до твоей комнаты, пока мы не почувствуем, что тонем в нем. И какой в этом смысл, если время от времени чужие проблемы не становятся нашими?
Я оглядываюсь на нее. Она улыбается, но стоит в напряжении, словно держа удар, ожидая, когда ее бросят в последний раз.
— Есть, — тихо говорю я, и пока говорю, осознаю, на что решилась.
— Что есть, Эми? — спрашивает она.
— Ты сказала, что доказательств нет, но они есть. Они должны быть.
Смиренная улыбка
