нарочито равнодушно говорю ему:
— Норм. Все это проходили уже. Истерить не будем.
Мне плевать, верит он или нет, как мне плевать, если ему не плевать.
Но если не поверил, значит, считает, что я страдаю и отчаянно вру? Ну, нет.
Решаю уточнить, добавив «иллюстраций» и сдобрив самоиронией:
— Хватило мне всех этих разбеганий с Михой и того, что потом было.
— Да? — тихо спрашивает он. — А что, так херово было?
— Ну — херово, — усмехаюсь. — Да слушай, фигня одна. Из окошка прыгать собиралась, — говорю улыбаясь, специально так, чтобы он не понял, всерьез я или — поржать черным юморком.
— Себе дороже — опять лезть на карниз… стоять, как потерпевшая, вниз смотреть… рассуждать, как все херово и как близко избавление — один только шаг. Как манит бездна.
Он понимает, интересно, что я не шучу? Что это не фантазии, к коим не обнаруживала доселе склонности, а воспоминания? Наверно, понимает.
Иллюстрирую красочней:
— Убеждать себя, что я, конечно, далека от этого… но как же просто… — выдерживаю эффектную паузу: отпиваю глоток вина и не сразу глотаю, как будто собираюсь прополоскать во рту, — …и даже загражденьице такое есть, чтобы никто не упал. Но тогда можно просто взять стул, стать на него — и загражденьице не помеха.
Да-да, все это — я. Тогда и было. В тумане ни черта не видно, но воспоминания ясны, как со «вчера».
В Берлине хватает высоток, но тогда мне не пришлось никуда лезть — достаточно было приехать на работу, в Буда-Хауз. И поставить стул.
Стулья-то какие неудобные… все офисные, крутящиеся… Насчет бездны тоже не соврала — так и было. Это сейчас смешно вспомнить — тогда смеяться не хотелось, потому что не моглось. Ничего не моглось — настолько ужасающе простым казался этот шаг. И не держало ничто. Ни изнутри, ни снаружи. Лишь несколько тревожила мысль о маме. Мама… да, разве, только мама. И Эрни, обалдуй этот… Или ему по барабану… вздохнет и забудет… Но мама? Нет, маму жалко… Но какое все это земное, а сейчас манит к воздушному… а по воздуху летают. Пусть полет этот тоже окончится землей, но я этого уже не почувствую. Пятно такое останется некрасивое, большое, но его я не увижу.
Этим я с ним не делюсь — подумает, совсем рехнулась.
Да как же он не понимает, насколько теперь все по-иному? Я не о том, что поумнела — это, кстати, не факт. Осознание бесполезности и несоответствия проблемы и ее (не-)решения настало еще тогда. А ведь я тогда ребенка потеряла. Теперь же вообще проблемы нет. Туман, а бездны в нем не видно. А сигать неведомо куда, пусть даже в полном отчаянии — увольте. Не по-моему это как-то.
Если честно, я бы и тогда не прыгнула, а там еще вдобавок пришла Рози. Ворвалась в те глючные рассуждения и схватила меня за локоть.
Каким образом эта чумовая девка нарисовалась там тогда, для меня до сих пор остается загадкой. Но я ведь говорила — у нее нюх на определенные вещи, и она тогда вцепилась мне в локоть. Помню, как вонзились мне в кожу ее длиннющие когти с красным маникюром. Она прилагала максимум усилий — а вдруг я буйная, вдруг вырываться стану. Пёрла меня куда-то в туалет. Был бы там рядом душ — она бы меня под него засунула, окатила бы… Пёрла и приговаривала сквозь зубы: «Не дури… не дури… дура… вот ты дура… Да ты ни хера еще не испытала… Ты думаешь, это больно?.. Это страшно?.. Забей… Прикинь — ну родила бы от этого ублюдка… и на хер тебе это надо… Ты молодая, здоровая… Все впереди еще…»
Я хорошо помню, даже сейчас ощущаю то мое чувство «в ответ» на ее увещевания. Те клокочущие, душащие, сухие рыдания у меня в горле: и что ты, соплячка, знаешь… и что… и что… и что может быть хуже?..
Вслух не сказала, но подумала, а она предвосхитила этот мой вопрос: «А этого нюхни: сама. Сама в восемь лет. В пустой квартире, месяцами. Мать хер ее знает где шляется… за тысячи кэ-мэ… Ни телефона, ни хера… Никак не связаться. Думаешь, думаешь всякое… Мать деньги зарабатывает хер ее знает, чем, а ты сидишь. Сидишь одна. Ты евро-сирота. Я евро-сирота. Такое нюхала?.. Я нюхала. Больше не хочу. Всегда бывает хуже. И хуже. И хуже. Еще раз тебя поймаю… еще раз поймаю тебя… — поняла?..»
Мы, кажется, рыдали с ней на пару, еще при этом хохотали, как две ненормальные дебилки. Кончилось тем, что мы с Рози в тот вечер жутко нахерячились, я даже и не помню, где и как. Уверена, она еще и попыталась бы свести меня с каким-нибудь утешителем в ту ночь, но не стала. Ведь у меня же не только драма расставания случилась, но и другая драма, а тут черт его знает, что поможет…
Все это я вспоминаю, глядя в окошко Сферы с загадочной полуулыбкой на лице. Надеюсь, полуулыбка эта придает выражению моего лица не истеричности, а невозмутимости. Ведь я же вообще-то успокоить его хочу. Да.
Я не садюга, но мне все-таки отрадно наблюдать, как мои глючные воспоминания сдирают его противнючую, наигранную робость, совсем как когда по куску сдирают обои. И вот из-под обоев на меня пристально, но прохладно поглядывает прежний звероватый Рик. То-то же.
«Вознаграждаю» его за это:
— Да не-е… Сейчас не тот случай.
И тихо усмехаюсь на прощанье.
***
Глоссарик
евро-сироты — определение, применямое по отношению к целому поколению несовершеннолетних детей в Румынии, оставленных или даже брошенных родителями, в том числе, уехавшими на заработки за границу, и поэтому вынужденных выживать самостоятельно
ГЛАВА СОРОКОВАЯ и ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ Удаляющаяся с бала
Кажется, лето прошло. Чувствую, как под ладонью на перилах собирается холодок.
В Берлине это замечаешь по утрам еще задолго до той поры, когда природа — плевать на коронавирус — начинает, один за другим, устраивать золотые балы в парках и скверах.
