Для большего удобства он строит свое гнездо прямо под гнездом птицы, на которой он паразитирует. Вот один из них, улучив момент, выкидывает из гнезда цапли прекрасное голубое яйцо и скачет вниз, в кусты, чтобы спокойно насладиться добычей.
Хотя хищник трупиал ведет паразитический образ жизни, он служит и уборщиком в гнезде хозяев: прожорливо уничтожает лишних сверчков и кузнечиков. Он поедает яйца или птенцов других птиц, но я сам видел, как он подбирал в гнезде молодых цапель остатки отрыгиваемого корма, не съеденного птенцами.
Сфокусировав бинокль на более удаленных гнездах, я увидел сцену, которую давно ожидал увидеть. Самец американской белой цапли приближается к гнезду, чтобы подменить сидящую на яйцах самку и самому согревать их. Медленно и величественно, как к храму, близится он к священному месту. Длинные шеи цапель вновь выразительно изгибаются: ее поднимается вверх, а его — склоняется для любовного прикосновения. Теперь я вижу их длинные плюмажи во всей красе — именно в тот момент, когда добытчики нежных перьев, экономя заряды, стремятся убить обеих птиц одним выстрелом. Что за плюмажи! Лучшие кружевницы мира никогда не производили ничего и вполовину столь воздушного, изящного и утонченного. В начале брачного сезона на спине птицы вырастает пятьдесят роскошных перьев длиною до сорока пяти, а то и шестидесяти сантиметров. Белая цапля способна поднимать их вверх, и тогда все ее тело будто погружается в дрожащее снежное облако. Это приветствие любви в момент, когда одна птица сменяет другую на гнезде. Каждый элемент движения ног, шеи, плюмажей в этой церемонии совершается постепенно, друг за другом, и, по мере того как сидящая на яйцах птица медленно отстраняется, сменяющий ее самец осторожно ставит свои ноги на нужное место, стараясь как можно меньше потревожить яйца, и на некоторое время застывает с поднятым плюмажем. Следует прощальное неторопливое объятие, затем птица удобнее устраивается в гнезде, плюмаж мягко опускается, ноги расслабляются, тело погружается на дно до тех пор, пока чувствительная кожа на его нижней части не коснется тесно и уютно лежащих яиц, все еще теплых.
Когда любовь более не нуждается в плюмаже, он отпадает, умерший, утративший одухотворенность. Такие перья уже не способны украсить женскую шляпку. Поэтому раньше, до того как общества охраны животных и другие организации, называемые коммерческим миром мечтателями-идеалистами, воспротивились преступлению, птиц расстреливали в тот момент, когда на тонких пушинках этих перьев сияло цветение чувства, и перья сразу выдергивались из их спин. Чтобы набрать унцию (28 граммов) веса, нужно двести перьев. Фунтом (454 грамма) перьев можно полностью покрыть площадь в шестьсот квадратных метров.
В 1903 году женщины платили за унцию до тридцати двух долларов, что вдвое превышало цену золота. На аукционе в Лондоне в 1902 году было выставлено 1708 упаковок этого товара, в среднем по 30 унций каждая, что в общем составляет 51 240 унций. Считая по четыре погибших птицы на унцию продаваемых перьев, только этот аукцион потребовал убийства 204 960 белых цапель, а фактически — в два-три раза большего количества птиц, считая не только молодняк, но и погубленные яйца.
Затем мое внимание переключилось на другое гнездо американских белых цапель. Там находились три почти выросших энергичных гнездаря, с нетерпением ждущих появления родителей. Их горла так и вибрировали в предвкушении кормления. Во время самой процедуры каждому гнездарю позволяется заглатывать клюв кормящего родителя почти вместе с головой. Голова погружается в клюв птенца дальше глаз, и, когда кормящая птица с явным нетерпением вынимает ее обратно, перья на голове оказываются всклоченными, что придает ей возмущенный вид. Часто два птенца в яростном соперничестве одновременно стараются схватиться за клюв родителя и заглотить его. Не понимаю целесообразности этого, так как борьба может продолжаться в течение получаса. Но поскольку она происходит лишь после обеда, полагаю, что такая возня является для птенцов чистым развлечением, и родитель терпит его ради своих детищ. Устав, он просто-напросто улетает прочь. И тогда неуемные глотатели продолжают игру, заглатывая головы друг друга!
Далее мое внимание привлек самец широконосой розовой цапли, оказавшийся вороватым. Оставив попытки найти материал для своего гнезда самостоятельно, он начал таскать прутики из неохраняемых гнезд других птиц. В этой колонии, очевидно, не были разработаны методы борьбы с преступностью. Действия птицы оставались безнаказанными, пока она не напарывалась на хозяина какого-нибудь гнезда — тогда она получала суровое наказание и возвращалась на место расстроенная, но отнюдь не запуганная. Углядев другую возможность, она возобновляла свои действия. Построив основание для своего гнезда, она нахально оторвала материал для подстилки от гнезда трупиалов, причем без всякого сопротивления с их стороны. Конечно, если большая часть птиц в колонии опустится до воровства, она быстро распадется. Однако за время моего присутствия уличена была лишь эта самая розовая цапля, придавшая, согласитесь, облику колонии черту человечности.
Широконосая розовая цапля — самая ярко раскрашенная болотная птица в мире. Название «розовая» не случайно: большая часть ее тела лишь омыта красным. На крыльях — алые пятна, будто с них стекала ярко-красная краска. Огузок почти желтый; некоторые описывают его как рыжевато-коричневый. На голове черные отметины. С первого взгляда ее клюв кажется просто уродливым — огромным и бесформенным. Однако он странным образом украшает это создание, являясь лучшей иллюстрацией сентенции: нет идеальной красоты без некоей странности пропорций.
Пока Мак-Кэйвик жужжал своей кинокамерой, я мечтал о том, что на темных катушках мы привезем домой неповторимую атмосферу этого места. Но позже оказалось, что кинопленка — лишь жалкий отзвук воспоминаний о реально пережитом. Сама сущность ускользнула, как в легенде Хадсона о старике, который весь день собирал солнечный свет в мешок, чтобы затем выпустить его в темном соборе.
Просматривая теперь фильм, снятый в 1944 году и дополненный в 1945-м, вижу лишь малую часть того, что помню: наш мешок солнечного света оказался почти пуст. Камера не запечатлевает запахи, в данном случае не записывала звуки. Если бы у нас была тогда с собой звукозаписывающая аппаратура, зритель услышал бы неумолкаемый гвалт — щебет, хлопанье крыльев, крики птенцов. В одних звуках — мольба или протест, в других — страх или удовлетворение. Но даже и в этом случае не удалось бы донести все ароматы, дать зрителю ощутить тепло солнечных лучей, простор залива под голубым небом, увидеть бесконечную зелень прибрежной прерии, подходящей к воде. Короче, ни в одном фильме о природе я не чувствовал ее единства, дыхания темных глубин Времени, ее живой души.
