который обслуживал несколько портов на греческих островах. В каюте пахло рыбой и маслом и стояли две койки, одна из которых досталась Аво. Один из рыбаков наложил ему на лоб повязку из кожи тилапии.
Поскольку в межсезонье пассажиров было немного, каюта, где был еще туалет без дверей, находилась в полном распоряжении Аво и старого рыбака. Раз в неделю рыбак менял повязку на свежую, что-то говоря при этом по-гречески. Впрочем, для облегчения боли довольно было и его заботы.
Аво провел в каюте шесть недель. Он питался лишь тем, что приносил ему старый рыбак, пока тот не снял с его глаз повязку. Аво наслаждался отсутствием боли, но вскоре, желая большего, стал пользоваться всякой возможностью выбраться из каюты. Он стоял на палубе «Викинга», опираясь на леера, и чувствовал, как влажный ветер проходит сквозь него, словно серые облака через горные вершины. В его памяти то и дело всплывали рассказы его наставника в рестлинге о рыбьей требухе как средстве утишить боль.
Из Артемиды паром шел в Пирей, потом в Милос, на Крит, в Касос и в Карпатос. Судно очень медленно продвигалось между островами, и Аво привык к неспешному темпу. Он долго простаивал на одном месте, не меняя позы и не дрожа. При этом он ощущал, как у него замедляется пульс. Аво следил за береговой линией, открытой водой, представляя античных мореплавателей; он воображал, как протекает жизнь в спускающихся к морю домишках с крышами цвета тыквы.
Прошло пять месяцев, и наступило время расчета с командой. Приближался Новый год, и в честь такого события подвыпившие грузчики били бутылки с вином.
«Викинг» пришел в порт Сития. Большая часть команды и немногочисленные пассажиры отправились на берег выпить-закусить и посмотреть на город, но Аво решил остаться на борту. Он промок и продрог на холодном ветру, но его безволосый гребень на месте брови болью не отзывался. Становилось все холоднее. Вдруг Аво вспомнил слова Мартика: «Ты умер». Только в тот момент он понял, что это действительно так.
На судне им никто не интересовался. Старый рыбак давно сошел на берег. В память вторгались призрачные воспоминания, которые, как казалось, давно были утрачены: как он еще мальчишкой прятал за щекой абрикосовые косточки; татуировка в виде петуха на одной ноге Терри Крилла, его американского наставника, и свинья на другой; лимонный запах под ногтями Мины, когда он целовал ее руки. Когда его мысли обратились к родителям, он увидел их как живых. Причуды, шуточки, обороты речи, манера держать себя – все это было настолько ярким, что Аво невольно повторял их движения: проводил языком по передним зубам, как делал отец, рассказывая анекдоты; слегка пританцовывал и поводил плечами, как делала мать, когда готовила еду…
Но что больше всего его удивляло – ощущение, что они стоят рядом и тоже смотрят на порт, на плещущие волны, на город с крышами цвета тыквы, на паромщиков, управляющих подъемниками… Вот же они, его родители, – не воспоминания, а настоящие, живые. Еще совсем недавно, год назад, он приписал бы это своей сентиментальности, но теперь он понял, что память человека питается тем же топливом, что и воображение. Правда, этого топлива в основном хватает либо для первого, либо для второго.
Аво хотел равномерно распределять свои душевные силы, хотел и помнить и воображать в равной степени отчетливо. Он подумал, что раньше его воображение питало множество жизней, поэтому, когда «Викинг» пристал в порту острова Карпатос, он уже мечтал о том, чтобы вернуться в то время, что давно позади, вернуться к Мине.
На Карпатосе он нанялся на небольшое торговое судно «Мудрец». Судно направлялось в южный турецкий порт Мерсин. Наниматель, с шеи которого свешивалось распятие, выслушал Аво, который предложил свои рабочие руки в обмен на проезд, и спросил по-английски, христианин ли он?
– На борту у нас большое количество пилигримов, что направляются в Тарсус, – пояснил хозяин. – Обычно мы ходим без пассажиров, но у нас есть каюта и для паломников, даже если паломник окажется размером с нашего «Мудреца». Поможешь нам с разгрузкой в Мерсине, и все в порядке.
Аво не стал лгать насчет своей веры (вернее, недостатка оной). Просто сказал, что он из Армении – страны, которая раньше всех народов мира приняла христианство.
Хозяин хлопнул в ладоши и воскликнул:
– Армянин, значит? У меня на борту есть человек, который ненавидит всех армян на свете. Его как-то бросила подруга-армянка в Мерсине. Тому уж лет пять будет, а он все никак не может ее забыть. Он на самом деле уже порядком надоел мне. Так что добро пожаловать на борт!
«Мудрец» возил антиквариат на продажу, и экипаж шутил, что судно, ввиду своего почтенного возраста, само прекрасно может сойти за экспонат. Аво объяснили, что судно называется шхуной, и показали, как работать с парусами на обеих мачтах. Шхуна имела гафельное, а не бермудское парусное снаряжение. Аво сделал вид, что понимает разницу. Все, что он понял, – паруса весьма ветхие, в пятнах, изодранные и небрежно прошиты. Каждый шаг Аво по палубе сопровождался треском и скрипом досок. Аво перекрестился – отчасти чтобы сойти за христианина, каковым он являлся лишь наполовину, а отчасти – из-за искреннего страха вывалиться за борт, когда паруса надул ветер, и «Мудрец» двинулся на восток.
Что же касалось пункта назначения, то Аво никогда не слыхал о Тарсусе, хотя и делал вид, будто всегда мечтал побывать там. Судовладелец с крестом на груди много рассказывал ему о городе. Год за годом он возил большое количество паломников – а почему бы и нет, ведь место рождения святого Петра находилось всего в двадцати пяти километрах от Мерсина.
Путешествие закончилось через два дня, и на второй вечер владелец «Мудреца» пригласил нескольких матросов, включая Аво, выпить в небольшой каюте под палубой. Через несколько часов морских историй сквозь шум прорезался голос одного матроса, который за весь вечер не произнес ни слова. Обдав присутствующих лакричным перегаром (кварта узо, не меньше), он возопил:
– Она ведь любила меня, черт подери!
Аво бросил взгляд на судовладельца, который подмигнул ему и тихонько засмеялся, как бы говоря: «Я же тебя предупреждал!»
– Она художница! – сообщил пьяный, и все присутствующие хором загалдели:
– Мы слышали это уже тысячу раз!
Однако пьяный возразил:
– Но не все. Я вижу здесь новые уши!
– Счастливых Новых Ушей! – сострил кто-то.
– Она настоящая художница, – продолжал матрос, ни к кому конкретно не обращаясь. – Она и живописец, и скульптор – что хотите. Как ни называйте, она это
