жертвах порой бестрепетно отторгнута, сокрушая нравственность и благородство, обедняя отечественную историю.
Здесь, в земле, погребены верные сыновья отечества, непримиримые к врагу, избравшие мученическую смерть, не отступив, отвергнув избавление от мук ценой предательства, страдальцы и подвижники духа, жертвы фашистского злодейства.
7
Уже подходило к концу это повествование, когда писатель Вячеслав Кондратьев[12], зная, о чем я пишу, передал мне страницы рукописи, присланной ему незадолго до своей смерти бывшей разведчицей Анастасией Ивановной Кольцовой. В группе разведчиц она переходила линию фронта на нашем участке. Девушки были схвачены немцами и брошены в лагерь военнопленных в Ржеве.
Она пишет:
«Когда меня вернули после тифа в основной лагерь, там уже был новый начальник полиции Иван Курганов, я его хорошо запомнила, смуглый, похожий на восточного уроженца, высокий, подтянутый, голос сиплый. Вскоре он начал посещать наш барак и в основном подходил и задерживался в нашем углу, где мы, знавшие друг друга, держались отдельно. Но разговор у нас не получался. Больше говорил Курганов. Рассказывал о положении на фронтах, о том, что вчера наши танки ворвались в город Ржев, но были отбиты. Больше всего удивляло то, что это была правда, которую подтверждали и подпольные листовки. Курганов сам иногда приносил нам листовки, принес однажды и газету „Правда“. Нашу, советскую, настоящую „Правду“! Иногда говорил: „Нет, надоело. Убегу. Лучше у Сталина в тюрьме сидеть, чем холуем у этих“.
Вопрос вставал: кто же он, Курганов?
Слушая его, принимая от него листовки, старались показать полное безразличие ко всему этому, а когда он уходил, мы тайно от других с жадностью читали листовки, обсуждали и плакали. Плакали слезами радости и надежды. Позже он стал нам передавать и пищу, иногда это было полбуханки эрзац-хлеба, иногда это был котелок перловой или гороховой каши. Все это делилось между своими девчатами по горсточке. Чувствовалось, что Курганов окружил себя доверенными людьми. Другие женщины, арестованные по неизвестным нам причинам, косились на нас за связь с полицейским, но нас связывало с ним то главное, чего они не могли знать, — духовная поддержка через листовки и другие источники о положении на фронтах.
Кроме того, нам очень хотелось раскрыть его: кто же он, Курганов?
Приходил Курганов к нам всегда вечером, когда немцы из комендатуры уходили в город, там они жили. Однажды, уходя, он нам сказал:
„Ну, до свидания, девчата, пойду добровольцев лупить“. Это так он называл „перебежчиков“, для них был отдельный барак. „Вчера их бил“.
Зато какая же злоба кипела у нас, когда приходилось видеть, как Курганов при встрече с комендантом лагеря, фашистским майором, приветствуя его, вздрогнув и вытянувшись в струнку, выбрасывал вперед руку со словами „хайль Гитлер!“.
Ну гад, предатель, думали мы.
И ненавидели его, и искали пути больше узнать о нем.
Однажды, незадолго до эвакуации лагеря, Курганов нам сказал: „Завтра буду у своих, девчата“. Мы начали просить его записать наши адреса и сообщить о нас, но он ответил, что о вас, девушки, будут знать где надо. Больше мы Курганова не видели, назавтра по лагерю прошел слух, что Курганов бежал, но схвачен фашистами и казнен».
А в конце рукописи такие строки:
«Иван Курганов, бывший начальник полиции Ржевского концлагеря, после побега успешно вернулся в расположение наших войск, где продолжал нести службу.
В 1956 году умер вследствие перенесенных ранений».
Умер Курганов тремя годами раньше. Каким образом он «успешно» вернулся, я знаю. Но откуда известно разведчице о его дальнейшей судьбе?
Не спросишь. Ее нет в живых.
И. Васильев писал мне: «Получил послужной список интересующего Вас человека. После лагеря он воевал, был тяжело ранен (1944 г.) и на фронт больше не вернулся. Значит, борьба в лагере ему была зачтена».
Что же зачли ему? В чем заключалась его борьба, многого мы не знаем.
Из писем Ф. С. Мазина.
«На противоположном от деревни Ножкино берегу Волги, ближе к Ржеву, была здесь фронтовая зона, население отсюда было выселено из этих деревень, и там стояли целые поля нескошенной ржи, так вот жители Ржева, женщины, осенью 42 г. ходили туда и срезали со ржи колосья, приносили, обмолачивали дома, мололи муку. Несколько раз ходил с женщинами туда и я на этот сбор колосьев на поля около деревни Бурмусово. Если бы вот так взглянуть со стороны: фронтовая полоса, ржаное большое поле — что это за наступление, что это за странные люди в разноцветной одежде по всему полю? Около них проносятся со свистом и рвутся мины, взлетают фонтаны земли, люди перебегают, ложатся и опять встают. Но почему они не уходят с этого поля? Почему они никак не могут покинуть это поле?»
«Первое время в начале войны вот те немцы, которые тогда шли, были какие-то и ростом выше и сложением лучше, когда я впервые увидел немцев, создавалось впечатление, что как будто бы какое стадо гусей — в общем отборные. А потом уже не то совсем».
«Были немцы, которые, уезжая в Германию по ранению или еще почему, говорили гражданским, у которых они жили: „In Rußland ich noch werde nicht“[13]— „В Россию я больше не вернусь“.
И тогда в Ржеве среди жителей была популярна такая поговорка: „Скоро все немцы: 'Прощай, Русь, я к вам больше не вернусь'“.»
«Так вот, в конце ноября 42 г. в Ржеве начался голод, немцы из города никого не выпускали, на дорогах стояли и ворачивали назад, кто пытался пройти в деревни и что-нибудь обменять на хлеб».
«Иногда вспоминаешь теперь, думаешь, какими гусями бросалось человечество, а после войны уже остается не то из мужского поколения. Какой-нибудь неважный мужчина, которому до войны цена 3 копейки, пользуясь положением, выходит за красивую женщину…»
«Продолжаю описания о Ржеве. Эшелоны жителей отправляют на запад в обязательном порядке. В январе 43 г. с последним эшелоном поехали и мы. По одному нас выводили из церкви, где был сбор, около входа стоял немец полевой жандармерии с бляхой на груди, он доставал из ящика пакет с дустом, каждому высыпал его за воротник. В теплушках многие дети пообморозились. Довезли нас до города Слуцка в Белоруссии, и там началась сортировка, кого куда.
С 17 лет, если не ранен, отправляли в Германию. Я был ранен в ногу и попал в городскую больницу. Остальных — женщин с детьми, стариков — в лагерь для беженцев (так нас там называли). За колючей проволокой.
В больнице в первые дни ко мне подошел главврач-хирург и говорит: у тебя
