симпатию: кассирша Мадлен Мурэ была в дни своей молодости весьма милой девушкой и все еще никак не хотела сдаваться.
Подкрашивая волосы и накладывая толстый слой пудры и румян, чтобы скрыть морщины постаревшего лица, можно утаить несколько лет от возраста, ввести в заблуждение кое-кого из клиентов-поклонников.
Растроганный доктор, обволакивая ее ласковым взглядом, с удовольствием говорил с ней, вспоминая проделки молодости, расспрашивая об общих знакомых, от которых уже давно не осталось и следов.
Она всячески выражала ему свою угодливую привязанность. У нее была привычка ластиться, разговаривать фальшивым тоном, в котором звучали и нытье и ласка. Она все время жаловалась, что ей не повезло в жизни.
Вместо того чтобы отойти от всяких дел и жить спокойно в собственном домике, она вынуждена работать по ночам, чтобы иметь возможность держать дочь в пансионе, потому что она хочет дать ей самое лучшее воспитание.
Как-то вечером доктор еще с порога увидел тоненькую, юную девушку, с серьезным видом сидевшую за кассой. Это Габи Мурэ достойно выполняла обязанности заболевшей матери.
Доктор с напряженным вниманием уставился на нее. Он смотрел на девушку как на изумительную картину, написанную талантливым художником.
Маленькая, круглая, кукольная головка, обрамленная золотистыми, с металлическим блеском волосами, зачесанными на затылок, розовое, словно помадка, личико, черные, блестящие глаза и дерзкий носик.
Девушка была польщена, что с ней разговаривает пожилой доктор, друг юных лет ее матери.
Несколько человек, сидевших в зале, странно посмотрели на него. Какой-то господин серьезного вида шепнул своему соседу:
— Какая низость… Старый волокита… Как это отвратительно.
Доктор почувствовал, что на него смотрит множество глаз. Вдруг он побледнел. Дольше он этого переносить не мог, ему стало стыдно. Тихо опустив в сумочку девушке золотую монету, он незаметно удалился.
По дороге он размышлял. Из глубины его памяти вдруг перед ним возникла сцена, виденная им в молодости. Он был студентом. Как-то в баре он увидел старца с благородной белой бородой и орденской ленточкой. Рядом с ним была очаровательная девушка. Эта пара вызвала у него восхищение: конечно, это отец и дочь. «Нет, дорогой мой, — пояснил ему французский приятель. — Респектабельный старик — это знаменитый сводник. Профессия его заключается в том, чтобы выводить в свет молодых кокоток».
* * *
Через несколько дней доктор покинул Париж. Через Бухарест, Констанцу и Стамбул он добрался до Сулины.
И снова началась жизнь ссыльного в устье Дуная, монотонная жизнь анахорета, которую скрашивали только новые книги из Парижа.
Как-то днем, выходя из больницы, он встретил Эвантию.
— Что с тобой, девочка? Почему ты так похудела?
Девушка попыталась улыбнуться, но слезы застилали ей глаза.
— Мы очень плохо живем. Нигде не можем найти работы, ни я, ни отец.
Доктор растроганно посмотрел на нее, стараясь скрыть охватившую его жалость.
— Где вы живете? А родственники, которые принимали вас с такой помпой, почему они не помогают? Какие канальи… Скажи отцу, пусть он придет ко мне, и я положу его в больницу… А ты будешь около него, будешь за ним ухаживать, пока вам не подвернется что-нибудь иное…
Доктор иногда нарушал больничные правила и шел на обман с чисто гуманными целями. Так он принимал в больницу несчастных, отмывал их, кормил, некоторое время присматривал за ними, а потом выпускал на свободу. Когда же они снова впадали в нищету, он опять брал их в больницу.
У него было два старых бродяги, которые ежегодно пребывали на казенном коште в больнице, словно это была летняя дача.
Американца поместили в больницу; у него оказался застарелый бронхит.
Эвантия на время заняла место уехавшей в отпуск сиделки. Школа, которую она прошла у французских монахинь, в какой-то мере подготовила ее к больничной обстановке. Она была приучена ухаживать за больными и делать перевязки, как самый искусный хирург.
Больница Европейской комиссии была образцом в отношении чистоты, ухода и снабжения. Эвантия испытывала чувство уверенности, ощущая, что, возможно, здесь она и исполнит ту роль, к которой, как ей казалось, она имела призвание.
В белом халате сиделки скользила она на цыпочках по большим, светлым палатам с покрашенными масляной краской и блестящими, словно мрамор, стенами. Целый день она была на ногах, ища себе дело то у одной постели, то у другой.
Она трудилась самоотверженно и с удовольствием и была бы рада, если б могла остаться работать в больнице.
Но ей не повезло. Несколько рыбаков-липован из дельты, сектантов-беспоповцев, лежавших в больнице, косо смотрели на нее. «Чего здесь надо этой черной женщине?» Недоверчиво глядя на нее, они спрашивали, православная ли она, и не хотели принимать пищу из ее черных, поганых, нечистых рук.
Все это огорчало бедную девушку. Некоторые женщины из обслуживающего персонала тоже поглядывали на нее ненавидящими глазами. «Чего здесь делает эта черномазая, хлеб у нас отбивает?»
Завидовали Эвантии и поносили ее только шепотом, потому что все знали, что ей покровительствует сам доктор.
Поскольку Эвантия работала вне штата и денег на нее в отпускалось, доктор изыскал возможность платить ей в других фондов.
Клеветнические слухи, распространяясь все дальше и дальше, достигли наконец дирекции. Вопрос об обслуживающем персонале больницы был поставлен на обсуждение. Доктору был сделан выговор за незаконный прием служащих на работу.
* * *
Благодаря стараниям того же доктора Эвантии удалось устроиться бонной в семействе итальянского инженера Марини, работавшего в Европейской дунайской комиссии. Это была оригинальная семья. Он — необычайно живой человек, прирожденный артист — пел, декламировал, рисовал, насвистывал все классические оперы, лепил удивительные фигурки из хлебного мякиша. Она претендовала на высокую культуру и благородное флорентийское происхождение (на ее визитных карточках красовалась княжеская корона). В течение нескольких лет ей удалось организовать филиал общества «Данте Алигьери», с тем чтобы итальянская пропаганда пересилила австрийское влияние в устье Дуная. Люди называли ее «мадам Данте» и даже находили некоторое сходство ее профиля с профилем гениального поэта. Никто не мог и предполагать, что в этой маленькой женщине окажется столько энтузиазма и энергии. Ее необузданный шовинизм был таков, что она, вцепившись мертвой хваткой, заставила почти всех дам местного света являться с портфелями под мышкой, словно школьниц, на кружок по изучению итальянского языка.
Мужчины были в ярости от этого кружка, из-за которого жены запустили домашнее хозяйство. Сама же мадам Данте совсем не занималась ни домом, ни детьми.
Эвантию наняли скорее всего из тщеславия: чтобы хозяйка имела в доме животное редкой породы. Вначале ее обязанностью было опекать двух маленьких детей, в первую очередь обучать их французскому языку, но со временем все заботы по дому
