В то время, когда мы возобновляем наш рассказ, то есть в воскресенье 23 марта 1827 года, в девять часов утра, Сальватор, как мы уже заметили, размышлял в одиночестве, но — и мы это сейчас увидим — оно продолжалось недолго.
Как помнят читатели, он сидел, прислонившись спиной к стене кабачка. Вдруг из дверей вышла молодая парочка; юноша и девушка были розовощекие, свежие, глаза их сияли, губы приоткрылись, зубы блестели; оба они светились подобно одному из солнечных лучей, что потоком залили их, едва они показались в дверном проеме.
Молодой человек остановил свой взгляд на Сальваторе, но тот не мог его видеть, потому что в эту минуту как раз отвернулся.
— Смотрите-ка! Господин Сальватор! — с радостным удивлением воскликнул молодой человек.
— Господин Сальватор? — переспросила девушка. — Кажется, я уже слышала это имя.
— Можешь даже сказать, что видела его лицо, принцесса… хотя бы мельком. Правда, в тот день, бедняжечка, ты была занята другим, а глаза плохо видят, когда они наполнены слезами.
— А-а, в Мёдоне, не так ли? — спросила девушка.
— Совершенно верно, в Мёдоне.
— Кто же он такой, этот господин Сальватор? — шепотом спросила удивленная девушка.
— Комиссионер, как видишь.
— Знаешь, он выглядит слишком прилично для комиссионера.
— Не говоря уже о том, что на самом деле он еще лучше, чем кажется, — подтвердил молодой человек.
Молодой человек, повернувшись вполоборота направо, так что очутился лицом к лицу с комиссионером, протянул руку и сказал:
— Здравствуйте, господин Сальватор!
Сальватор приподнялся, словно паша, дающий аудиенцию, взглянул на того, кто его приветствовал, потом, не колеблясь, как человек, знающий себе цену, взял протянутую ему руку и пожал ее со словами:
— Здравствуйте, господин Людовик!
Это в самом деле был Людовик; по просьбе державшей его под руку девушки он пришел съесть пару дюжин устриц в кабачке «Золотая раковина», славившемся самыми свежими устрицами и лучшим шабли на всем рынке.
— Черт побери! Господин Сальватор, — продолжал Людовик, — я не прочь увидеть вас за работой! Признаться, мне именно этого недоставало, чтобы больше не считать вас переодетым принцем.
— Я тоже очень рад вас видеть, — пропустив комплимент мимо ушей, сказал Сальватор. — Мне приятно пожать руку человеку сердечному и талантливому; кроме того, я надеюсь услышать от вас новости о бедняжке Кармелите. Как она себя чувствует?
Людовик едва заметно пожал плечами.
— Ей лучше, — отозвался он.
— «Лучше» не означает «хорошо», — заметил Сальватор.
Людовик указал на свою спутницу.
— Вот кто, надеюсь, поможет ей прийти в себя, — сказал он.
— Физически — да, — кивнул Сальватор, — а морально?.. Сколько лет должно пройти, чтобы несчастная девочка…
— … могла забыть?
— Нет, я не это хотел сказать! Мне довольно было однажды ее увидеть, чтобы понять: она не забудет никогда!
— Возможно, она утешится?
— Вы знаете, что утешение скорее всего приходит именно после непоправимых несчастий, — промолвил Сальватор.
— Да, знаю; как сказал поэт:
Ничто не вечно, даже скорбь проходит!
— Это мнение поэта. А что думает врач?
— Врач полагает, дорогой господин Сальватор, что возвышенные умы не должны презирать и недооценивать страдание, как делают люди обыкновенные. В Божьей деснице страдание — один из элементов природы, одно из средств усовершенствования. Сколько людей, поэтов, художников, остались бы неизвестными, если бы не великое страдание или увечье? Байрону повезло: он имел несчастье родиться хромым и жениться на сварливой женщине, и он обязан не своим гением — гениальность дарует Небо, — но проявлением, расцветом, блеском этого гения — своим несчастьям. С Кармелитой произойдет то же, что с Байроном, только она станет не великим поэтом, а великой певицей, новой Малибран или Паста, чем-то более значительным, может быть, потому что по сравнению с другими женщинами она много выстрадала! Была бы она счастлива с Коломбаном? Этого не скажет никто. Без него она станет знаменитой — это я берусь утверждать.
— Да, но пока?..
— Пока рядом с ней находится врач более опытный, чем я.
— Более опытный, чем вы? Позвольте усомниться, доктор. Кто же это?
— Девушка, которая, слава Богу, ничего не смыслит в медицине! Однако она знает все самые ангельские слова самоотречения и верности, которыми излечивают душу; это Фрагола, одна из ее подруг по пансиону, воспитанница Сен-Дени.
Сальватор улыбнулся и в то же время покраснел, услышав похвалу своей возлюбленной.
Зато девушка, державшая Людовика под руку, услышав похвалу другой женщине, сделала гримасу и так ущипнула доктора, что он не сдержался и вскрикнул.
— Ах, Боже мой! Что это с тобой, Шант-Лила?
Сальватор, вначале не обративший внимания на спутницу молодого доктора то ли из равнодушия, то ли из скромности, при этом имени повернулся в ее сторону и взглянул на нее с любопытством, не лишенным доброжелательности.
— А-а, так это вы, мадемуазель Шант-Лила?
— Да, сударь, — отвечала девушка, испытывая гордость от того, что красавцу-комиссионеру знакомо ее имя. — Вы меня знаете?
— Во всяком случае, я знаю ваше имя и титул.
— О! Слышишь, принцесса? Вы знаете ее имя и титул? Откуда?
— Я слышал, как принцессу Ванврскую прославляли ее вассалы.
— Да, — подтвердил Людовик. — Это Камилл так ее окрестил.
— Камилл Розан… Вы ничего нового о нем не слышали, принцесса? — спросил Сальватор.
— Нет, черт возьми! — отозвалась девушка. — Никаких вестей я от него не получала и, надеюсь, не получу!
— Почему же? — спросил Людовик. — Уж не думаешь ли ты, что я буду тебя к нему ревновать?
— О сударь, я отлично знаю, что вы не окажете мне подобной чести!.. Ах, графиня дю Баттуар была совершенно права!
— Что же сказала графиня дю Баттуар? — полюбопытствовал Сальватор.
— Она сказала: «Никогда не доверяй англичанам: они все дурные люди! Никогда не доверяй американцам: они все…»
— Ну-ну, принцесса, так вы, пожалуй, поссорите Францию с Соединенными Штатами.
— Да, верно… Как же я могла забыть о графине дю Баттуар!
— Где она? — спросил Людовик.
— Ждет или, во всяком случае, должна меня ждать у заставы Сен-Жак, где перевязывает раны дядюшке… Давай возьмем фиакр, и ты отвезешь меня, куда обещал.
