— Ну-ну, не смущайся. Я же вижу, как он смотрит на тебя, как прикасается. Это скрыть сложно, особенно, если смотреть внимательно. Повзрослела, девочка, выросла.
Я хлопаю ресницами, пытаясь справиться со смущением. Это то, что я не хочу обсуждать. Но Жека понимает, он о другом поговорить хочет.
— Пока Андрея нет… покаяться хочу.
От его слов — озноб по позвоночнику. Льдинками по косточкам — цок-цок. Слишком много откровений, но я чувствую: ему, как и Ираиде, надо выговориться.
— Ты ведь не помнишь, да? Это я виноват в том, что с тобой случилось. Тогда, в детстве.
Я хватаю воздух ртом. Кафе плывёт перед глазами. Делаю глоток воды из стакана, и это немного отрезвляет меня, позволяет удержаться. Я не готова, не хочу, но Жека спешит, пока нет Андрея. Ему очень надо рассказать о том дне. О том несчастном случае, что перевернул всю мою жизнь.
— Я нёс этот груз всю свою жизнь, Вань. Думаю, теперь можно. Дурак был. Ещё бы. Известность, гонорары, слава, девки. Я тогда отсиживался после скандала. Так мне продюсер велел — скрыться. Я ничего лучшего не придумал. Залёг на дно в материной квартире. Она её на меня переписала, как только я на ноги встал.
Ты такая потешная была, кроха. Я тебя помню, Вань, с колыбели, считай. Я ведь жил с вами по соседству, пока на меня бабло не посыпалось. А потом пришлось вернуться. После всего — это как плевок в лицо. Я себя чувствовал грязным и униженным, злился и не находил места. Меня душили стены убогой комнатушки, соседи, общая кухня, душ по часам. В туалет не сходишь, чтобы кто-то не дёрнул дверь за ручку. Бесило всё.
В тот день ты заглянула ко мне. Забавная, беленькая. Ты всегда была нежной-нежной, хрупкой и какой-то неземной, что ли. Но я не умилялся. Раздражался. Не знаю, что мне в голову стукнуло.
Я видел, как ты бабушке помогаешь на кухне. Как тебе нравится включать и выключать конфорки. Это я попросил снять чайник. Тот самый. Руки твои не выдержали, и ты вылила кипяток на себя.
Я задыхалась. Испарина выступила на лбу. Ладони покрылись противным потом. Жекины откровения — лишние воспоминания, которых у меня не было.
— Я не помню ничего, Идол. Помню, что перевернула. Мне было пять. Ты же знаешь, как долго боролись за мою жизнь. С такими ожогами не выживают. А я выжила чудом.
— Я тогда продал всё, Вань, чтобы тебя спасти. Не жалею, нет, знаю: этого было мало. Очень мало. А мне больше не везло. Я не смог выступать после этого случая. Попал с нервным срывом в больницу. Да и с белочкой тоже. Пил, не просыхая, простить себе не мог. Концерты отменили, гастроли я сорвал. И всё. Дальше пропасть. Так, мелочёвка на подтанцовках. Мир шоу-бизнеса жесток. Поклонники быстро забывают своих кумиров. Появляются новые. Да что теперь об этом. Всё в прошлом. Прости меня, Вань. Просто прости.
Я качаю головой и вижу в его глазах боль. Лютую, жуткую. Он сам себя наказал за прошлое. За то, что случилось. Но кручу я головой не потому, что не могу простить — нет. Мне сложно сейчас принять всё, что услышала.
Он был со мной рядом. Идол. Жека. Опекал по-своему, даже когда сшибал рубли на выпивку. Не давал никому в обиду. Привязал себя ко мне.
Но я ни разу не слышала обвинений из уст бабушки. Ни разу не видела, чтобы она плохо относилась к Жеке. Не подпускала близко — да. Но так она поступала со всеми без исключения.
— Я не виню тебя. Может, потому что не помню. А может, потому что ты всегда был ко мне добр.
— Я искалечил тебе жизнь, Вань, — Идол склоняется к моей руке. Прижимает её ко лбу. — Чёрт, как хочется напиться.
— Не делай этого. Лучшее, что ты можешь сделать, — держаться. Не во имя и не ради, а просто, чтобы оставаться человеком. Прошлое не изменить и не переписать. Остаётся принять и жить дальше. Я жива. У меня… всё будет хорошо.
— Да-да, — вскидывается он. — Ты попроси. Андрей добрый. Он поможет. Я ведь знаю: ты собираешь на операцию в Германии. Ты почти в шаге, Вань.
Я обмираю внутри. Жар окутывает тело. Привычно ноет в груди. Сердце пытается вырваться наружу.
— Я не могу, — слёзы обжигают глаза, но я не даю им пролиться. Не стоит. — И тебя прошу: не надо. У меня всё будет. Я работаю над этим. Время есть. Всё ждёт. Я списалась с клиникой. Сказали, у меня очень неплохие шансы.
— Ну что ты, Ива, что ты… — гладит Идол меня по руке, — я предложил, без всякого. Ты ему не сказала, да? Я думал… Ладно, — спешит он свернуть неудобную и очень личную тему, — я не проболтаюсь. И вдруг чего — звони, в любое время суток звони. Вдруг что надо — всегда приеду, поддержу, помогу. Что бы ни случилось. Я тебе благодарен очень. И за то, что зла не держишь, и за то, что всегда добра была. Знаешь, я часто думаю: кем бы я стал и где бы я был, если бы не тот случай. Возможно, обдолбился бы наркотой и сдох давно. Да, пьяница — не лучший выбор. Но видишь, я пытаюсь. Пытаюсь карабкаться. Хочу, чтобы всё получилось. Мне сорок четыре. Ещё ведь не поздно, правда?
— Всё у тебя получится, Жень. И, конечно, ещё не поздно. Как раз самое время собирать камни, засеивать ниву, пожинать плоды.
— Ты как скажешь, — хохочет он, и уже в голосе его нет напряжения. Ещё один человек избавился от груза прошлого.
Я смотрю на Идола и думаю: а какой была бы моя жизнь, не случись той страшной трагедии? Я бы замуж, наверное, вышла. Детей родила. Не стала бы вязальщицей. Выучилась в институте. Работала бы где-то.
У меня не было другой жизни — только борьба за жизнь. Ожоги заживали плохо. Нежная кожа. Идол прав. И я не мечтала никогда. Что было бы, если. Вот только сейчас я начинаю задумываться над этим. Проснулась, вышла из кокона, развернула слабые крылья. Потому что всему своё время. Моё началось, когда незнакомый мужчина, что был мне биологическим отцом, решил оставить в наследство дом.
Андрей возвращается. Его не было достаточно долго. Он смотрит на наши лица. Хмурится. Он вообще не очень улыбчивый, мой Ворон. Кажется, его что-то заботит, угнетает. Возможно, он расскажет?..
Собственная тайна жжёт меня изнутри. Но я не могу. Не могу ему рассказать. А тем более — показаться во всей «красе». Это выше моих сил. А что, если увижу в его глазах отвращение?.. Нет, лучше пока хранить молчание.
— Всё хорошо? — спрашивает он у нас. Мы киваем синхронно.
— А у тебя? — задаю вопрос и затаиваю дыхание. От его ответа зависит многое.
Андрей бросает на меня быстрый взгляд.
— Пока сложно сказать. Но когда станет ясно, я поделюсь.
Он пытается есть остывшую еду, но ему кусок в горло не лезет.
— Поехали домой, Ива, — вздыхает он, отодвигая тарелку. — Мы тебя подвезём, не спорь, — это он брату.
И по тому, как он решает вопросы, как заботится мимоходом, я понимаю: для Любимова поступать так — как дышать. Он привык к ответственности. И ему не важно: дети это его или вынырнувший из небытия брат.
