Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 116
Я часто спрашивал себя: зачем тебе все это было нужно? Ты член Политбюро, секретарь ЦК, власти – хоть отбавляй, всюду красуются твои портреты, их даже носят по улицам и площадям во время праздников. Какого рожна еще-то надо?
Но мучило меня совсем другое. Многие годы я предавал самого себя. Сомневался и возмущался про себя, выискивая всяческие оправдания происходившему вокруг, чтобы утихомирить ворчливую совесть. Все мы, особенно номенклатура, так и жили двойной, а вернее, тройной жизнью. Думали – одно, говорили – другое, делали – третье. Шаг за шагом подобная аморальность становилась образом жизни, получила индульгенцию и стала именоваться нравственностью, а лицемерие – способом мышления[14].
Эти люди не были еретиками, напротив, многие искренне верили в социализм: они изучали его “священные тексты”, поклонялись его богам и отправляли все требуемые обряды. Их перестроечный запал был не кризисом веры, а горячим желанием очистить подлинную идею от бюрократических наслоений. Александр Яковлев называл перестройку реформацией. Подобно европейским протестантам XVI века, новые реформаторы восстали против духовенства, извратившего изначальное учение.
Они боролись с коррумпированной номенклатурой, вооружившись томами Ленина и требуя “Больше социализма!”. Они верили в идеалы справедливости и равенства, надеясь сделать существующий строй более гуманным и нравственным. За любые другие стремления их ждала бы участь советских диссидентов, которых лишали работы, а иногда и свободы, отправляя в тюрьмы и психиатрические лечебницы. Риторика реформаторов укладывалась в стилистические нормы советского языка. Отступление от канонов, нарушение стиля вызывало гораздо более сильную отрицательную реакцию со стороны системы, чем ее критика, выдержанная в рамках принятых языковых и стилистических конструкций. Литературовед и писатель Андрей Синявский, приговоренный к семи годам колонии за антисоветскую пропаганду, говорил, что его “расхождения с советской властью – чисто стилистические”. Для поколения коммунистов-реформаторов несогласие с советским строем носило этический характер.
“Мы, реформаторы 1985 года, пытались разрушить большевистскую церковь во имя истинной религии и истинного Иисуса, еще не осознавая, что и религия обновления была ложной, а наш Иисус фальшивым”[15], – писал Александр Яковлев. Идеолог советской системы шел к свободе более осознанно и уверенно, чем любой из его соратников, включая и самого Горбачева. “Я возненавидел Сталина – это чудовище, жестоко обманувшее меня и растоптавшее мой романтический мир надежд”[16]. Яковлев был одним из немногих – если не единственным – в руководстве страны, кто выбрал для себя путь личного покаяния и искупления и прошел его до конца.
То, что “реформация” началась с печати, свидетельствовало о почти религиозном отношении к текстам. Большевики уничтожали церкви, но особый пиетет к слову они позаимствовали именно у религии. Сочинения Ленина и Маркса, которые в обязательном порядке изучались в школах и вузах, определяли подход к истории и мировоззрение в целом. Баталии на страницах газет велись с использованием цитат из “священных текстов” классиков марксизма-ленинизма.
Неслучайно одним из первых шагов большевистской власти стала “национализация” печатного слова. Вначале черные списки запрещенных книг, в которые среди прочих попали Библия и множество произведений для детей, составляла Надежда Крупская. В 1930-е годы под судом, а затем и в ссылке оказалась библиотекарь Татьяна Шанько – за то, что выдавала читателям книги по философии, хотя и не входившие в число запрещенных, но не вписывавшиеся в марксистскую картину мира. В “спецхраны” – особые закрытые отделы библиотек – можно было проникнуть только по специальному разрешению, а на многих книгах стоял гриф “для служебного пользования”. Строгий контроль за подпиской на литературные журналы и газеты, уничтожение тиражей – страх перед письменным и печатным словом пронизывал всю советскую систему.
Слова приравнивались к самой жизни. Запрет на слово – “десять лет без права переписки” – означал смерть. В 1940-х годах, когда десятилетние сроки стали приближаться к концу, семьи репрессированных начали искать информацию о своих родных. Ответы, как правило, были устными: “родственники умерли, отбывая срок наказания”. Запрет на выдачу письменных свидетельств сохранился и после смерти Сталина. Лишь в 1989-м, спустя три года после начала перестройки, КГБ разрешил обнародовать информацию о репрессированных и стал выдавать официальные документы и свидетельства о смерти.
Как и людей, слова держали за “железным занавесом”. Публикация книги на Западе без разрешения государства считалась не меньшим преступлением, чем незаконное пересечение границы без специальной выездной визы. В 1958 году Бориса Пастернака исключили из Союза писателей и подвергли травле за то, что он решился напечатать своего “Доктора Живаго” на Западе. Иосиф Бродский, изгнанный из СССР в 1972 году, верил в способность слова преодолевать государственные границы. Когда ему отказали в праве повидаться с отцом и матерью перед их смертью, он написал о родителях по-английски – на языке, которого они не знали, пояснив: “Это единственная возможность для них повидать меня и Америку” и “Это единственный способ для меня увидеть их и нашу комнату”[17].
В 1980-е годы главные идеологические баталии разворачивались не на телевидении или радио, а именно в печати. А во главе реформ встали люди, которые профессионально занимались словами и текстами. Егор по образованию был историком-архивистом, он написал биографию Ленина, и это придавало ему вес в “богословских спорах” о чистоте ленинского учения. Отто Лацис работал редактором журнала “Коммунист”. Александр Бовин писал речи для Брежнева. Этот список можно продолжать до бесконечности. Все они, включая Горбачева, принадлежали к поколению “шестидесятников” и формулировали его ценности.
Детство этих людей пришлось на эпоху сталинских репрессий. Чтение было одним из главных их увлечений. Вторую мировую войну все они встретили подростками, и это сыграло ключевую роль в их дальнейшей жизни – как и победа СССР, оправдавшая существование советского строя. Они закончили вузы в 1953-м, в год смерти Сталина, а начало их продвижения по карьерной лестнице совпало с исторической речью Никиты Хрущева на ХХ съезде КПСС, в которой тот разоблачал сталинизм и “культ личности”.
Отказ от неограниченного насилия давал поколению шестидесятников возможность не становиться ни жертвами, ни палачами. Шестидесятники – это не определение возраста, а общая среда и общие ценности целого поколения. Большинство представителей этого “клуба единомышленников” были интеллигентами и либералами, часто “западниками”, но всегда – антисталинистами. Они держались вместе и искали подобных себе. Многие из них вышли из семей старых большевиков, расстрелянных или погибших в лагерях. Стремление восстановить справедливость, вернуть родным доброе имя и продолжить их дело – вот один из главных мотивов, одна из главных мотиваций их жизни.
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 116
