Смена дизайна. Я должна этим заняться. Наверняка можно найти компромиссное решение. Приблизившись к Кейси, я крикнула:
— Отмени все встречи, назначенные на ближайшие несколько недель! — А затем я укрылась в своих уютных, пускай и выщербленных, четырех стенах. Наличие простой двери еще никогда не вызывало во мне такого прилива благодарности. Эту самую дверь я, собственно, и захлопнула за собой.
Не прошло и минуты, как Кейси нерешительно постучала.
— Абсолютно все встречи, Джилл? — осторожно спросила она, приоткрыв дверь и просунувшись в образовавшийся узкий проем. — Ты уверена? Даже насчет рекламы?
— Особенно насчет рекламы! — рявкнула я, пытаясь держать себя в руках. Пока я буду менять дизайн, Лиз пусть для разнообразия займется продажей рекламных площадей.
Кейси бесшумно исчезла. Я в общем-то и хотела бы расплакаться именно сейчас, но все же сдержалась. Потому как знала: стоит мне пустить слезу — и остановиться будет уже невозможно.
Я развернула стул и всмотрелась в обрамленную обложку «Чики», предшественника «Джилл». Это была моя первая обложка в должности главного редактора. Потом я перевела взгляд на обложку «Тайм», на которой красовалась моя физиономия с подписью «Джилл Уайт, медиа-вундеркинд». Я грустно вздохнула. Какая же я была молодая! Я вообще смутно представляла, с чем имею дело. Тогда-то любые мои проявления легкомыслия, любые мои дерзости всячески поощрялись.
Да, многое с тех пор изменилось.
Вынырнув из воспоминаний, я наконец привела себя в порядок и вызвала Кейси.
— Да? — с тревогой в голосе откликнулась она.
— Привет, — сказала я. — Как будешь готова, заходи. Обсудим события сегодняшнего дня.
Она повесила трубку, и уже в следующую секунду дверь кабинета отворилась. Улыбка на ее лице говорила о том, что надежда еще не потеряна.
— Мы заказали на обед жареное мясо, может, ты тоже захочешь перекусить. — Эта женщина не хуже меня знала, как благотворно сказываются на моем расположении духа всякие вкусности.
Я обдумала ее предложение.
— Возможно, — ответила я. — Хотя я не очень-то голодна.
Тогда Кейси посмотрела вниз и заговорила вдруг с необычайной нежностью:
— О, Рагглз пришла сюда, чтобы подбодрить тебя! Как же ты сюда попа…
И тут Кейси закричала — да так пронзительно, что у бедной собачонки могло открыться ушное кровотечение, — и запрыгнула на мой кофейный столик.
— Что?! Что случилось?
Кейси замерла, не в силах шелохнуться от ужаса.
— Крыса! — наконец-то выпалила она. — Крыса!!!
Я забралась с ногами на стул и взглянула на пол.
Таки да — там сидела крыса. Жирная, мохнатая, клыкастая крысища подергивала носом и шевелила лысым хвостом — настоящая красавица. С самого начала, когда мы только въехали сюда, сотрудники жаловались на крыс, но ни мне, ни Кейси еще не доводилось встречаться с нашими соседями лично. И вот — довелось.
Крыса шастала по моему кабинету, как будто он принадлежал ей.
Меня вдруг затошнило.
Спрыгнув со стула, я выбежала мимо опешившей Кейси в коридор, а оттуда — распахнув стеклянные двери и миновав вестибюль — в женский туалет. Ворвалась в кабинку и исторгла свою утреннюю колу прямо на белый фарфор.
Вытерпев еще несколько рвотных позывов, я наконец смогла вдохнуть полной грудью. Нащупала стену, чтобы было на что опереться. Итак, тошнота… Что ж, добрый знак. Великолепный знак. Мне сразу же стало гораздо лучше. И Степфордские Близнецы больше не казались мне столь важными.
Я еще раз набрала полные легкие воздуха, выдохнула и задрала юбку. «Раз уж я здесь, можно заодно и пописать», — решила я.
Но не успела я опомниться, как слезы тропическим ливнем оросили мою блузу от «Анны Суи».
У меня начались месячные.
2 Местной девочке оплачивают учебу в частной подготовительной школе Коннектикута. — «Дэйли Бэннер». Афины, август 1979 г.Еще один неудавшийся курс лечения бесплодия. И очередная весьма прозрачная угроза от Степфордских Близнецов. День обещал быть просто прекрасным.
Чтобы забыть о своих тщетных попытках забеременеть, я решила переключиться на обдумывание беседы с Эллен и Лиз, но тут же погрузилась в настоящую депрессию. Я вспомнила одну песню «Talking Heads» — «Once in a Lifetime», в которой Дэвид Бирн озадаченно вопрошает: «Как я здесь очутился?» Ход мыслей постепенно привел меня к самому мрачному периоду моей жизни.
Мне было четырнадцать, и я только что уехала из деревенской коммуны в Джорджии.
Да, из коммуны. Но не религиозной, как, например, у Дэвида Кореша[7]. Это была хипповская коммуна: «мы против истеблишмента», «мы живем натуральным хозяйством», «мы за сохранение энергии», «мы даем нашим детям домашнее образование». И в этой коммуне мне и моему брату Алексу обеспечили довольно счастливое, пускай и не совсем обычное детство.
Родители мои были родом с северо-востока. Они познакомились, когда работали в Йельском университете: мама — преподавателем живописи, папа — профессором философии. Послушавшись одного из своих наставников, они оба бросили строгость академической деятельности ради коммунального быта на ферме близ Афин.
Вспоминая, какой мама была в то время, я всегда вижу ее в широких хипповых джинсах. Руки ее измазаны грязью. У нее длинные, прямые светлые волосы, на коже — неизменный загар, а на щеках появляются задумчивые ямочки всякий раз, когда она на чем-либо сосредоточена — например, на работе за гончарным кругом.
Керамика была ее первой любовью. Я искренне полагаю, что лепить горшки ей нравилось куда больше, чем проводить время с отцом, мною, Алексом и всеми нами, вместе взятыми. В гончарной мастерской она сидела часами, и порой мне казалось, что, если бы мы ее оттуда не забирали силой, она бы могла обходиться без сна, еды и всего остального. Когда мы отвлекали ее от вращения круга, она походила на пациентку, едва вышедшую из комы: растерянно моргала и смотрела на нас так, будто бы отказывалась узнать. Забавно, что очень немногие ее изделия в конечном итоге попадали в обжигательную печь. Большинство неоконченных, высушенных на воздухе, готовых рассыпаться в любой момент поделок стояли на полках и ждали неизвестно чего. Вряд ли мама сама знала, чего они ждут.
Папа был весь покрыт волосами: каштановые кудри до плеч, бурый мех на груди, колючая рыжеватая борода и усы. В окружении этой буйной растительности его глаза сияли особенной, слепящей голубизной. Он отличался абсурдным чувством юмора, склонностью к мелким шалостям и завидным красноречием. Любого человека, согласного выслушать его, он охотно делал своим собеседником. Когда остальные члены коммуны уставали от его непрекращающейся болтовни, он надевал твидовый блейзер с заплатами на локтях (единственный, собственно говоря, блейзер в его гардеробе), ехал в Афины и собирал своих студентов в любимой кофейне. Иногда он проводил там день. Иногда — несколько дней. Но с этих встреч папа всегда возвращался в приподнятом настроении и с новым зарядом энергии. Всякий раз, когда мы оказывались в городе вместе, на нашем пути неизбежно возникали молоденькие девчонки, приветствовавшие отца игривым хихиканьем: «Здравствуйте, профессор». Хотя он профессором не был — по крайней мере, перестал им быть. Папа не врал. Но его эго не позволяло ему оставаться правдивым до конца, а я понимала, что эго лучше всего кормить такими вот девичьими восторгами. Мама это тоже понимала, хотя стоило ей взять в руки кусок глины — и она забывала обо всем на свете.
