— Чего зря баланду травить, ментовский выкормыш.
— О, как! А ты здесь с чьего разрешения торчишь?
— Я сам по себе.
— Не боишься, что придется за все отвечать? — повторил Скирдач, демонстративно снимая перчатку.
— Об этом подумать советую тебе.
Коца нащупал в заднем кармане брюк складную пику, он знал, что шестерки затарены оружием по полной программе, у кого под тулупом “Макаров” в солидоле, кто обзавелся американским кольтом. Близкая Чечня накормила всех, кого деньгами, кого оружием, а кого смертью до отвала на Северное кладбище. Коца не принадлежал к песьей породе, он значился валютчиком с чистым хвостом из уважаемой старой гвардии. Скирдач об этом не забывал, но Коца при подчиненных послал его подальше, к тому же готовился показать пику. Казак отвернул полу меховой куртки, выдернул из-за ремня пистолет Стечкина, направил в лоб валютчику. И получил железный удар в область печени, второй замах ребром ладони пришелся на кисть руки отморозка. Коца, подхватив на лету пушку, не снятую с предохранителя, сунул ствол в ухо казаку, согнувшемуся пополам, прохрипел вмиг осевшим голосом:
— Еще раз так сделаешь, твои мозги, хуторской выродок, некому будет подметать, — он соснул воздух через зубы. — Иди дань собирать с нищих земляков, торгующих пучками зелени. По червонцу с каждого на глотки свои луженые.
Валютчик вытряхнул обойму, и под взглядами остальных шестерок, не знающих что делать, бросил пугач под ноги отморозку:
— Гуляй, казачура, со мной подобные номера не проходят — у меня дед из терских. У-ух, какой я на вас злой.
Скирдач разогнулся, коротко подышав, сверкнул озверелыми зрачками. К нему подскочил один из шакалов, подобрал оружие, казак засунул его снова за широкий ремень:
— Давай обойму, — заикнулся было он.
— Заберешь у своего господина, — отрезал Коца.
— Я расскажу о тебе Слонку, передам и о твоем отказе, — отходя к остальным, обернулся отморозок. — Еще встретимся, не в степу живем.
— А я не поленюсь слетать в уголовку к самому Хозяину, — не остался валютчик в долгу. — Клиентов ему сдавать, стукач вонючий… За родного принял?
Скирдачу осталось лишь грызануть воротник тулупа. Группа покатилась дальше по периметру, наступать на горла слабонервным и менялам, принятым в бригаду недавно. Коца огляделся вокруг, стычка его не взволновала, потому что Скирдач напрашивался давно, значит, пришла пора проучить. Слонок промолчит, а Хозяин только хмыкнет, Коцу он знает, тот на коленях никогда не стоял. Валютчик сплюнул под ноги, денек выдался паршивым, он больше часа торчал сливой в заднице, а сдатчики словно забыли сюда дорогу. Неимущая лавина людей валила и валила мимо, казалось, эту вечную текучку остановить было невозможно. И вот объявился этот мужик с предложением, в которое невозможно было поверить.
Шестерок поблизости не было видно и Коца направился ко входу в магазин. Мужик, продолжая прояснять суть дела, зашаркал вслед за ним:
— Подальше от лукавого, в застенок где, — он смачно высморкался и шаркнул под носом грубым рукавом плаща. — Родитель мой, еще до Отечественной, купил просторный на высоком фундаменте дом, не мазанный, из мореного дуба, досками обшитый. В нем, сказывают, жил известный казак, пущенный в расход советской властью. Сами — то мы с Поволжья, нижегородские, в бесхлебные года перебрались на юга, я ничего не помню, сосунком был. После войны хутор разбежался, кто в город, кто в станицу Раздорскую, мы вовсе на отрубе остались. Ни току, ни газу, ни радива, школа за десять верст, какая учеба. Я подрос, в скотники подался, потом в пастухи. Да…
Они вошли в торговый зал. Коца отрешенно слушал историю жизни колхозника, ясную с первого момента, на ходу прикидывая программу дальнейших действий. Он понимал, что раскрутить дремучего сдатчика будет трудно, такие мужланы оказываются самыми строптивыми. Они, не поднимаясь в рассуждениях выше своего брюха, опираются на интуицию, развитую как у зверей. Шестое чувство не часто подводит, хотя и дохода не дает. Людей в магазине было немного, Коца протолкнул колхозника к окну с решеткой, под которым стоял покалеченный стол. Мужик выдернул из-за пазухи мешковину, развернул на столешнице и поднял голову. Четыре георгиевских креста, соединенных колодкой, казалось, только что отчеканили на императорском монетном дворе. Георгий Победоносец, восседая на коне, втыкал острие копья в шкуру трехголового Змия. Знака “?” перед числами не было, это говорило о том, что солдата полным георгиевским бантом наградили до первой мировой войны. Догадку подтверждали и небольшие на конусообразных крестовинах номера. Коца взялся за край холстины, прикоснулся к сокровищу, отозвавшемуся мелодичным звоном. Кресты первой и второй степени были золотыми, третьей и четвертой степеней серебряными. И вдруг понял, что допустил ошибку, мимика на лице пастуха, не спускавшего с него глаз, переменилось не в его пользу. На нем застыла жадность. Коца опустил мешковину, натягивая одновременно маску безразличия, потрогал ногтем серебряные медали “За храбрость”, “За усердие”. Затем взял золотое кольцо, оно оказалось не обручальным, а мужской именной печаткой с буквами, с бриллиантами идеальной чистоты по ноль-три, ноль-четыре карата в местах, где друг на друга нахлестывались золотые толстенькие веревочки. Печатка брызнула разноцветными искрами от скудного солнечного света, падающего через окно. Он разглядел буквы “Е” и “В”, положенные друг на друга, как у императрицы Екатерины Второй. А может она принадлежала Евлампию Воронцову, предводителю донских казаков, был на Дону такой атаман. Перстень оказался крупноватым даже для его пальцев, не столь изящных.
— Во, какая оказия, а ты говоришь! — пастух провел языком по губам. — Во дворе еще схоронены, на полпальца, но там другие…, тут крупиночками, а там по целой градине. Я на лучах, когда они угасают, поднесу к стеклу, аж комната солнцем заполняется. Бывает, когда в рассветном тумане стадо стерегешь, и вдруг над водой возникнет коромыслом свечение, заколеблется, а потом и лучики прорежутся. Росы опять же рассеяны на травах, на ромашках с колокольчиками, вот как на перстне, зерниночками.
— Какую цену ты хочешь за все? — проговорил Коца как можно равнодушнее, пытаясь унять внутреннюю дрожь.
— А никакую, я проконсультироваться решил, — огрел его пастух как колом по голове. — Деньги мне начисляют хорошие, коровка своя, свининка с говядинкой тоже. Народ, вижу, недоедает, последнюю рубаху тащит на рынок, а у нас достаток. Дочке только помогаем, она в Москве на санитарку учится, уже замуж выскочила, мальчонку родила. Бабка с лежанки не слезает, пимы есть, у меня сапоги яловые, резиновые, у супруги то ж. Лектрические провода лет пять как протянул, колхоз телевизером одарил. Вот дочка прибудет, пусть сама и занимается.
— Разве останется она с вами жить, на безлюдном отрубе? — Коца не в силах был удержать злобу, окрасившую скулы в розовый цвет. Холоп, хам, ни себе, ни другим, предложил бы в музей, если не в силах обрадовать видного собирателя исторических раритетов. Воскресил бы имя героической личности, славу государства. Телевизер… Какая польза от мужлана обществу, какое добро он принесет, сидя на сокровищах, выцеживая бидонами молоко из колхозных коров! Вот такие раздербанили ухоженные поместья, превратив потомков дворянских древних родов в Иванов, родства не помнящих. Добрались до вершины власти, а дальше что? А ни-че-го, не хватило мозгов. — Дочка с мужем и ребенком уедут в город, а чтобы там жить, нужно иметь жилище.
