Мы родились на острове зеленом, Но вглубь лесов канадских нас забросила судьба. И пусть идем мы по стране огромной, Мы сердцем с родиной своею навсегда[22].
— Подъем, ребята! Фрэнсис, Мэйлахи, Оливер, Юджин. Рыцари Красной ветви[23], фении[24], солдаты ИРА. Вставайте же!
Мама стоит у кухонного стола, ее бьет дрожь, волосы мокрыми прядями свисают на залитое слезами лицо.
— Оставь их в покое, а? — просит она. — Господи Иисусе, Мария и Иосиф! Мало того, что без гроша домой явился, так еще и детей на посмешище выставляешь.
— А ну, обратно в постель, — велит она нам.
— Нет, пусть останутся, — упорствует папа. — И готовятся к тому дню, когда Ирландия станет свободной до самого моря.
— Не спорь, — сердится мама. — Не то твоей матери будет кого оплакивать.
Отец натягивает кепку на лицо и пьяно всхлипывает:
— Бедная моя матушка. Бедная Ирландия. Ох, что же нам делать?
— Совсем ополоумел, — бросает мама и велит нам ложиться спать.
Утром следующей пятницы она спрашивает папу, принесет ли он вечером получку или снова все пропьет? Папа косится на нас и качает головой, мол, не следует так говорить при детях.
— Нет уж ответь, ты придешь домой, чтоб мы худо-бедно поужинали или снова за полночь явишься без гроша и будешь горланить про своего Кевина Барри[25] или еще какую жалостную песню? — не отступает мама.
Папа нахлобучивает кепку, сует руки в карманы и вздыхает, глядя в потолок.
— Я ведь уже говорил тебе, что приду, — наконец отвечает он.
Ближе к вечеру мама одевает нас, усаживает близнецов в коляску, и мы долго идем по улицам Бруклина. Когда Мэйлахи устает, она разрешает ему немного посидеть в коляске, а мне говорит, что я уже слишком большой. У меня тоже ножки болят, и я тоже едва за ней поспеваю, но мама сегодня не поет, поэтому лучше помолчать и не ныть.
Мы подходим к большим воротам, где в будке с окошками стоит сторож. Мама спрашивает, можно ли нам пройти туда, где рабочим выдают зарплату — может, ей выдадут папину, чтоб он все по кабакам не растратил?
— Простите, мадам, — качает головой сторож. — Если б мы такое разрешали, сюда бы половина бруклинских жен сбежалась. Мужья у многих пьют, но мы-то что можем сделать — на работу же они трезвыми выходят.
Мы встаем у стены на другой стороне улицы. Мама разрешает мне посидеть на тротуаре. Близнецам она дает бутылочки с подслащеной водой, а нам с Мэйлахи придется ждать, пока папа даст денег и мы купим чаю, хлеба и яиц в лавке итальянца.
В полшестого раздается заводской гудок, из ворот выходит толпа мужчин в кепках и рабочей одежде. Лица и руки у них черным-черны. Мама велит нам смотреть внимательнее, сама она через дорогу не увидит — зрение слабое. Рабочих сначала много, потом все меньше и меньше, а потом из ворот уже никто не выходит.
— Ну, как же вы его проглядели? Слепые, что ли? — стонет мама.
Она снова идет к сторожу в будке.
— А внутри никого не осталось?
— Нет, мадам, — отвечает он. — Все вышли. И как он умудрился мимо вас проскочить?
Мы снова плетемся по улицам Бруклина. Близнецы ревут, требуют еще сладкой воды. Мэйлахи ноет, что проголодался.
— Обожди, сейчас денег у папы возьмем, и будет у нас хороший ужин, — успокаивает его мама. — Пойдем к итальянцу, яиц купим, хлеба поджарим и вареньем намажем. Поедим, согреемся.
На Атлантик-авеню темно, а привокзальные бары светятся огнями, и в них полно людей. Мы ходим от одного бара к другому, спрашиваем про папу. Мама оставляет нас на улице с коляской, а сама заходит внутрь или меня посылает спросить. В баре шумно и пахнет виски — как от папы, когда он возвращается домой поздно вечером.
— Эй, сынок, чего тебе? Детям нельзя сюда, — говорит мне бармен.
— Я папу ищу. Он здесь?
— Ну, сынок, откуда ж мне знать? Кто твой папа?
Его зовут Мэйлахи, и он поет «Кевина Барри».
— Мэйлархи?
— Нет, Мэйлахи.
— Значит, Мэйлахи. И поет «Кевина Барри».
— Эй, ребят, кто-нибудь знает Мэйлахи, который поет «Кевина Барри»? — обращается бармен к мужчинам в зале.
Те качают головами. Один говорит, что знавал когда-то парня по имени Мэйлахи, который пел «Кевина Барри», но тот умер от пьянства, его на войне ранили, вот он и запил.
— Черт подери, Пит, я что, просил мировую историю мне пересказывать? Нет, сынок, мы тут петь не разрешаем. От того беда одна. С ирландцами особенно. Позволь им петь, так они тут же кулаками размахаются. Так что Мэйлахи тут нет, сынок, я даже имени такого не слыхал.
Дядя по имени Пит протягивает мне свой стакан.
— На, малыш, отпей.
— Ты чего, Пит? Ребенка споить хошь? — кричит ему бармен. — Только попробуй, я тебе живо задницу надеру.
Обойдя все привокзальные бары, мама сдается.
— Боже мой, еще так далеко идти, а у меня четверо детей голодных, — плачет она, прислонившись к стене, потом велит мне вернуться в тот бар, где был дядя по имени Пит, и спросить у бармена, не нальет ли он воды и не положит ли немного сахара близнецам. В баре смеются, что мол бармен будет разливать сахарную воду по детским бутылочкам, но он большой и сильный и велит всем заткнуться. Бармен говорит мне, что детям молоко нужно пить, а не воду, а я отвечаю ему, что у мамы денег нет. Тогда он выливает из бутылочек воду и наполняет их молоком.
